Игра. Достоевский
Шрифт:
Он засмеялся коротко, сухо и властно, настойчиво продолжал:
— Ну разумеется, и я при этой мысли сейчас усмехнусь про себя, а всё-таки, всё-таки вы о России думайте чаще, Тургенев, нам о ней, о ней чаще надобно думать, и тогда будет в душе это чувство, что мы должны, мы обязаны долго жить для неё и для неё же что-нибудь делать, неустанно делать что-то насущное. А вы ли не деятель, господи, вы-то!
Тургенев выпрямился, справился наконец с непокорными волосами и громко сказал, словно ожил:
— Это очень приятно, Фёдор Михайлыч, что вы обо мне такого лестного мнения, только ведь всё едино прожужжим
Он чуть не вскрикнул от внезапного имени. Всё предыдущее, эти расслабленные охи и вздохи, рисовку и стенания старичка, он почти тотчас забыл. Мысли так и хлынули в другую, в противоположную, в нужную сторону, перебив сразу всё, что думалось перед тем. Ведь да, именно Дон-Кихот оказался в эту минуту ему особенно, до чрезвычайности нужен. Он и жизни своей больше без Дон-Кихота не представлял. Тут проглядывала какая-то важная, но пока скрытая, тайная связь, которую непременно, немедленно необходимо было до последней черты, до последнего волоска разгадать, чтобы все и всё наконец стало ясно, и он без колебаний тотчас поверил, что теперь от скорейшей и вернейшей разгадки этой страшной таинственной тайны, которая вдруг завязалась между именем этого странного, любопытного, необычного испанского странника и его смутной настоящей идеей, несколько раз в этот день беспокойно и смутно дразнившей его, именно в этот неудачный, запутанный, потерянный день, теперь зависит решительно всё: и судьба, и работа, и целая жизнь.
И он опять заторопился уйти, чтобы где-нибудь присесть одному и в тишине и в покое, без этих тургеневских стенаний и млений, добиться, непременно добиться самой энергичной разгадки, которая, он это знал, стремительно двинет вперёд. Он тотчас увидел, что искомая шляпа лежит под рукой, на том же круглом низеньком столике, возле которого он примостился, рядом с чугунной полураскрытой ладонью.
Уже торопливо хватая её, он вдруг припомнил каким-то краем сознания, что явился сюда за чем-то другим, чего не сделал и о чём абсолютно забыл, к тому же Тургенев о Дон-Кихоте не сказал ещё ни одного понятного слова и может, хотя бы случайно, что-то сказать, от чего сразу сама разгорится его прихотливая мысль, которая легче всего воспламенялась именно от чужих, внезапных и угловатых идей.
Он провёл обшлагом по полям, словно и взял лишь затем, чтобы почистить её, и беспокойно сунул шляпу на место.
То слово, слово сочувствия, было теперь у него. Он весь был готов. Слово высказывалось задушевно и искренно. Он сообразил лишь в последний момент, что такое слово окончательно разжалобит, разнежит Тургенева и тот, опять с удовольствием окунувшись в самолюбивую жалость к себе, свернёт на другую дорогу, а Дон-Кихот останется сиротой в стороне, но она, эта мысль о рыцаре Печального Образа, случайно подсказанная о своём будущем размышлявшим Тургеневым, тревожно томила воспрявшую
— Да, вам бы... вот «Дон-Кихот»... и пора... Великая книга... таких вот нынче не пишут...
Тургенев благодарно кивнул:
— Вы правы, Фёдор Михайлыч, а мы, к сожалению, не имеем хорошего перевода, большая часть из нас сохранила о нём довольно неопределённые воспоминания. Под словом «донкихот» мы часто разумеем просто шута...
Ага, шута, просто шута, удивительно хорошо!
И с жадностью слушал:
— Слово «донкихотство» равносильно у нас слову «нелепость». Между тем...
Вот именно, что же, что там «между тем»?
— ...в донкихотстве нам, именно русским, следует видеть высокое начало самопожертвования...
То есть без самолюбия, без эгоизма, без стариковских стенаний, то есть нравственно здоровый человеческий тип?
— ...только схваченное с комической стороны.
Вот именно, с комической и всё-таки несколько шутовской, но для какой надобности, чёрт возьми, а?
— Хороший перевод «Дон-Кихота» был бы истинной заслугой переводчика перед публикой.
Господи, опять, опять о себе!
— Всеобщая благодарность ждёт того, кто передаст нам это единственное творение во всей его красоте.
Он язвительно предложил:
— Вот и возьмитесь, это вам по плечу.
Тургенев как-то странно, коротко взглянул на него и смущённо попятился:
— Впрочем, что ж это я... В одном провалился, так провалюсь и в другом. Ещё вопрос, достанет ли сил...
Такое внезапное малодушие показалось ему непристойным, но он не очень-то и поверил ему, угадав, что Тургенев просто чересчур уж увлёкся в откровенном восторге, а потом спохватился, что этот восторг звучит самонадеянно, быть может, даже смешно, а тут ещё эта язвительность в его суховатых словах.
О Дон-Кихоте же надо, ведь это всё пустяки и ветошь души, а он снова наталкивался на это ложное самоуничижение из кокетства, из позы, на эту продуманную неискренность!
И что удивительно: самоуничижение и было его идеалом, но самоуничижение задушевное, добровольное, как порыв, как неодолимая потребность созревшей, нравственно прозревшей души, а в эту минуту у смутившегося Тургенева оно могло быть лишь результатом ловких логических размышлений, условностей и приличий, что было оскорбительно и противно ему, но он понимал, что в этот момент в Тургеневе одна иллюзия столкнулась с другой, что неудача с последним романом по контрасту рожала новую, но ещё слабую веру в себя, которая уже прельщала сладкой надеждой после всеобщих ругательств снискать в качестве переводчика всеобщую благодарность и не дать-таки в обиду себя.
Он вдруг припомнил, что подобный мотив заключается в самом «Дон-Кихоте». Проницательность Сервантеса поразила его, и он, почти забыв о Тургеневе, принялся взбудораженно объяснять:
— Вы не пожалеете, взявшись за труд. Вы на каждой странице найдёте глубочайшие и таинственнейшие стороны человеческого духа, которые так тонко подметил этот великий сердцевед и великий поэт. Я уж не говорю о самом Дон-Кихоте, об этом самом великодушном из рыцарей, об этом душой самом простом, одном из самых великих сердцем людей...