Игра. Достоевский

Есенков Валерий Николаевич

— Да, да, да, я так и знал, я предвидел! И в самом деле, спешу подтвердить, что люди пьют от невежества и пуще того от безделья, просто не ведая, не находя, деть куда бы себя и чем бы на досуге заняться. Но это же не всё, это далеко ещё и совсем даже не всё! Цивилизованный-то человек пьёт ещё больше! Раз я видел в Лондоне, в субботу, уже самой ночью, толпу, в полмиллиона, честное слово, не меньше. Толпа эта будто праздновала шабаш, толпясь в отворенных тавернах и прямо на улицах. И все пьяны, как есть все, даже женщины, иногда даже дети. И вот что я заметил, не знаю, как вы: пьяны они без веселья, мрачно, тяжело, молчаливо пьяны. Только иногда площадное ругательство или потасовка нарушали эту подозрительную и грустно действующую на меня молчаливость. Невежество? Помилуйте, нет, это уже не невежество, вовсе и ни в коем случае нет, это все деньги и смысл цивилизованного вашего человека! Да знаете ли вы, во что превращает человека вот это?

Он выхватил из кармана, не глядя, как только схватилось, мятую радужную бумажку и потряс этим неопрятным полукомком, негодующе, яростно говоря:

— Она превращает почти всякого человека в раба!

Он остановился, задыхаясь от кашля, всмотрелся расширенными глазами, точно искал, куда бы швырнуть эту дрянь и после неё вымыть руки, ничего не нашёл и свирепо переспросил:

— В раба?

Губы сложились брезгливо, оскалились зубы:

— Ну нет! Рабы Греции или Рима перед нынешними — сущая добродетель!

Он смял кредитку в кулаке с такой силой, что костяшки его побелели, и в ожесточении выкрикивал хрипло:

— При одном виде,

именно, да, при одном только виде самой измызганной из этих бумажек современный цивилизованный, даже из образованных, да из этих-то и скорее всего, становится тварью дрожащей, паразитом и вошью, чёрт знает чем, лишь бы иметь её, сотню, тысячу, миллион, любой, самой бесчестной ценой, грабежом и насилием, становится не скотом даже, нет, я не оскорблю благородных скотов таким грязным сравнением. Тут уж, вглядитесь же, самый предел разврата и распадения личности. Тут уже одна обнажённая мерзость и больше совсем ничего! Ведь тут разрешение на всякое, на последнее зло, и не разрешение даже, вот в чём проклятая тайна, а прямо дерзкий вызов судьбы, потому что такой вот бумажкой даётся сознание своего полнейшего превосходства, силы своей и власти своей над другим, ну хоть над женой и детьми, ты, мол, вошь и ничто, а вот я тебе покажу, денег на конфетку не дам, так ты меня и станешь любить, врёшь, как ещё станешь, нынче и все-то за конфетку изволят любить, не человека, не достоинство, ум его светлый и честь, а только за то, вот что и на сколько он может тебе подарить. И теперь подумайте, рассудите, как же не схватить эти деньги даже ценой наипоследнейшей подлости, если превосходство-то, если власть-то и сила и даже любовь ближних твоих прямо обусловливаются и гарантируются одним наличием их? И как же после этого не раздавить всех вокруг, когда сила и власть уж достигнуты? Помилуйте, да без этого не уснёшь! Зачем же было и стараться-то без того, чтобы не насладиться вполне этим сладостным чувством своего безмерного превосходства! Да это хуже, во сто крат хуже всякого пьянства! Пьяный проспится, дурак никогда. Это именно про тех сказано дураков, которые все в нашем мире обратили на деньги, не зная, не по невежеству, нет, образование им нынче всё же дают, по своему эгоизму не зная, что от денег деревенеет душа, и не на час или два, как от вина, навсегда. Благодаря им человек сознает лишь себя, блюдёт один только собственный интерес, начинает жить только собой и только в себе. Но ведь худо быть человеку едину, и тоскует, тоскует он в полнейшем-то своём одиночестве, чуть ли не с ума боится сойти. И хочется ему, ох как хочется, до зубовного скрежета, до крокодиловых слёз, хочется вместе ужиться, хоть как-то составить общину и устроиться хоть в муравейник, хоть в муравейник бы обратиться с тоски, да только бы устроиться, не презирая, не поедая друг друга, не то неминуемо обращение в дикие антропофаги [34] ! А при деньгах невозможен даже и муравейник, шалишь, деньги никакого равенства и никого другого не признают! Они делят, они разделяют людей, по количеству франков, фунтов, рублей делят их, и никак уж после этого вместе нельзя, хоть какие заклятия ни твори. Один лучше, кто бы вы думали, ну, разумеется, тот, который с франками, с фунтами и с рублями, другой хуже, можете не гадать, тот, который без франков, без фунтов и без рублей, это не выдумка, это не бред, не насмешка, это — закон! Это высшая справедливость у них, ведь у всех, мол, одно право со всеми — право иметь или не иметь эту горстку грязных бумажек. И остаётся многим напиться скорей и сбежать хоть в скоты, лишь бы не видеть высшей-то справедливости, лишь бы не чувствовать своего бессильного унижения, не чувствовать ничего. Главное, расползается всё, расползается на глазах. Связей, никаких связей не остаётся между людьми. В одиночку живут, врозь. Даже дети. «А мне вот папа то-то и то-то купил, а тебе и нет, не купил!» И глазёнки горят, и в глазёнках вражда, а уж не детям ли дружно-то жить? И эту цивилизацию вы полагаете спасительным средством от наших бед?

34

Антропофаги — от «антропофагия» — людоедство.

Задумчиво и величественно опустив свою крупную голову, рассеянно рассматривая свою большую морщинистую ладонь, Тургенев заговорил после паузы, заговорил торопливо и нехотя, точно спеша сбросить с себя неприятную обузу ответа:

— Ну всё это делается и без меня, по одному закону физиологического сродства, если хотите. По породе и языку мы принадлежим к одной европейской семье, к одному европейскому племени, а я не слыхал ещё об утке, которая, принадлежа к породе уток согласно рождению, дышала бы жабрами, словно рыба. Деньги уже нагрянули к нам, и никаким рожном нам не отвертеться от них ещё очень долго, во всяком случае, я пока не вижу конца. И, разумеется, на нашей, удобренной махровым невежеством, почве произрастают по их милости такие шипы, такой могучий чертополох и колючки, что образованным европейцам подчас и не снилось. Вот вы сами же говорите, Фёдор Михайлыч, что ни чести, ни совести не осталось, а почему, позвольте спросить? Да всё потому же, по тем же причинам: как ни хочется нам идти своим особенным, своим самобытным, исключительно русским путём, мы уже вступили на путь развития европейского, вся наша жизнь уже построена на деньгах, без которых мы с вами, хоть в России, хоть здесь, просто погибнем, окочуримся с голоду, проще сказать, стало быть, вся жизнь уже построена на эгоизме и корыстном расчёте. Я было не рассчитывал, на совесть и честь полагался, так вот тебе на, дядя родной обобрал, да ещё и в печати выставил подлецом. Какая же честь, какая же совесть, какое же братство? Разве об этом я теперь говорю, когда проповедую европейскую цивилизацию? Помилуйте, я говорю о науке, о правильно организованном труде, о разумном хозяйствовании, о законности, наконец, которая не позволяет без суда и следствия законопатить человека в Сибирь только по одному подозрению в антигосударственной деятельности или вот как вас, например, за одно прочтение вслух письма Белинского к Гоголю.

Как ни расхваливал он Ивану Сергеевичу благодатные, целительные свойства Сибири, напоминание о мёртвом доме его оскорбило, а эти такие научные, такие рассчитанные слова об общей дороге, о невозможности для России именно своего, именно русского, самобытного, самостоятельного пути ещё больше разъярили его. Как же так, европейским аршином мерить Россию? Так куда же тогда мы все придём?

Он враждебно смотрел на Тургенева узкими щёлками глаз. Это львиное лицо представлялось теперь совсем бабьим. Ни одной сильной, ни одной мужественной черты в этом лице он больше не находил. Всё казалось неопределённо, расплывчато, мягко, в тоскующих глазах словно бы выражалась робкая покорность судьбе, мол, ведёшь нас в яму, ну и веди, в тебе сила, а я птичка малая, куда мне тягаться с тобой.

И такой безвольный, нерешительный человек смел судить о русском народе, смел его порицать, смел увидеть в его самобытности одно свинство да глупость!

Нет, это невозможно было стерпеть, это было выше всех его сил, деликатности и что у них там ещё, и он ощущал, что от негодования, от бешеной злобы теряет власть над собой, что никак не может себя удержать, а ведь надо бы, надо бы, ведь всё это может закончиться тяжелейшим припадком, в самом деле упадёт и забьёт, вот уж выйдет позор так позор, а тому-то, тому-то, и закричал во всю мочь:

— Но развитие народов и дальнейшая жизнь обусловливаются лишь тем, во что верит народ, что сам считает и принял идеалом истины, идеалом добра. Вы только полюбуйтесь, как французы ухлопали свою веру ради энциклопедии и до сих пор давят бесправных людишек будто по праву, и никакой из этой хвалёной энциклопедии так-таки и не вышло, несмотря даже на национальную бритву, свободы, равенства и братства. Это почему же, объясните-ка мне? Науки или законности мало? Что там у них? Но мы, русские, мы ещё можем надеяться. Это справедливо, что мы уже встретились

с европейской цивилизацией, насильственно встретились, ещё при Петре. Эта встреча кончилась тем, что мы приняли в себя общечеловеческое начало и даже сознали, что мы-то, может быть, и назначены судьбой для общечеловеческого мирового и мирного соединения. Но цивилизация не сделала нас исключительно европейцами, мы ей оказались не по зубам, она не перелила нас в какую-нибудь готовую европейскую форму, не лишила народности, где ей, и то, что в этой цивилизации было нерусского, ошибочного, фальшивого, то народ наш угадал разом, даже, вспомните, с первого взгляда, одним чутьём своим угадал и весь, одним разом ото всего отшатнулся. И как стойко и спокойно он умел сохранить себя, как умел умирать за то, что считал истиной! Это всё потому, что народ наш ещё верует в истину, и нравственное начало, ещё не везде затронутое развратом денежной вашей цивилизации, ещё живо в нём!

Тургенев больше не смотрел на него, становясь всё спокойней, всё мягче, и только кивнул:

— Живо ещё.

Он язвительно подтвердил:

— Именно так!

Голос Тургенева шепелявил всё заметней, всё громче:

— Эх, Фёдор Михайлыч, вам бы с Погодиным вместе, честное слово: он тоже всё молится на зипун [35] .

Он до глубины души возмутился:

— Вот, вот, в этом и все вы с вашей европейской цивилизацией! Ведь я же не против науки, законности и правильно организованного труда, я только против вот этой высокомерности, против этого пренебрежения к народу, с которыми у нас никогда не будет ни настоящей науки, ни настоящей законности и ничего другого, так-таки и ничего.

35

...вам бы с Погодиным вместе... он тоже все молится на зипун, — Погодин Михаил Петрович (1800—1875) — русский историк, писатель, журналист. В его бытовых повестях показано бесправное положение крестьян, мрачный быт купечества. В период редактирования журнала «Москвитянин» (совместно с С. П. Шевыревым в 1841 — 1856 гг.) выступает как апологет «официальной народности». Православие, самодержавие, народность как верность старинным обычаям и устоям — вот «истинно русские» принципы, которые должны спасти страну от потрясений и революций «гниющего» Запада. С этих позиций осуждал натуральную школу, критику Белинского.

Он сморщился весь, точно ему было физически больно, и для убедительности подался вперёд:

— Я отвергаю именно эту вот исключительно европейскую форму презрения ко всему человечеству, часто невольно даже презрения, оно уж и в кровь перешло, как у вас вот теперь, против этой европейской замашки наставлять и учить: у вас там, мол, всюду плохо, глушь и дичь, а у нас одних всё, решительно всё хорошо, даже ежели плохо, так и то хорошо, а потому вы все, дикари, живите, как мы живём, по нашим законам. Ну уж и нет, не по мерке нам такая цивилизация, не по мерке! Ведь народ наш исторически наклонен к недоверчивости да к подозрительности, что ему кто несёт, и крепко держится за коренное своё, а мы к нему не можем без того подойти, чтобы не посмеяться над ним, а главное, главное, без того, чтобы его не учить: делай, мол, так вот и так, а этак не смей! И не умеем даже вообразить, как это можно нам появиться перед этим посконным народонаселением нашим не как власть имеющие, а запросто, на равной ноге. «Народ необразован и глуп, следственно, его надо учить» — вот только это одно мы и затвердили с чужого европейского голоса, а если уж господами нам предстать перед народом своим не удастся, так, по крайней мере, мудрецами предстанем. Только, знаете ли, Тургенев, много, слишком много самоуверенности надо иметь, чтобы думать, что народ наш так вот и разинет навстречу нам рот, слушая, как мы его, бедного, станем наставлять да учить. Ведь поймите же, наконец, что народ наш не совсем же и стадо, и вам не пастухами быть, не пастухами, уж это-то нет. Я даже уверен, что народ наш сам про себя смекает, а если не смекает пока, так хоть предчувствует, непременно предчувствует, что мы сами ещё чего-то не знаем, к нему записавшись в учителя, может, и самого главного, что нам самим прежде бы кой-чему у него же и поучиться, а оттого и не уважает, решительно не уважает всю нашу науку, по крайней мере нас-то не любит, за это я вам поручусь.

Играя очками, висевшими на чёрном шнурке, Тургенев спросил чуть насмешливо, но негромко:

— Что же, по-вашему, надобно мириться с его предрассудками?

Откинувшись назад, обиженный этим непониманием, он тяжело и мрачно вздохнул:

— Ведь так ужасно трудно иногда объясниться! Ну зачем, скажите, Тургенев, зачем нам мириться с его предрассудками? Ведь я только об одном теперь и всегда говорю, то есть я о том говорю, что ведь чтобы народ наш нас действительно слушал разиня рот, чего бы нам очень хотелось, и уж это прежде всего, разиня-то рот, нам надо прежде всё это заслужить от него, то есть в доверие войти к нему, в уважение, честь и совесть в душе, нравственный закон чтобы был и он чтобы это всё сам увидел, без нашего крику, что вот, мол, мы каковы, лучше-то нас и на свете, мол, нет, честь в нас и совесть и прочее, а ведь легкомысленное убеждение наше, что стоит нам только разинуть наш приблизительно образованный рот, так и вся победа за нами, это глупое убеждение вовсе его доверие нам не заслужит, тем более уважение, до этого нам далеко, далеко. Ведь это-то народ понимает! Ведь ничего так скоро не поймёт человек, как тона вашего обращения с ним, вашего чувства к нему. Наивное наше сознание в нашей неизмеримой перед народом будто бы мудрости покажется ему только смешным, и во многих случаях оскорбительным даже. Вот и тянем мы его к нашей науке-то, организованный труд там и прочее, а он не идёт, всё как-то боком глядит. Ведь, вы признайтесь, между нами попадаются удивительные учителя, этот ваш, как его там у вас, ещё ничего, деликатнейший, можно сказать, человек, ежели с иными-прочими его посравнить. Иной, знаете, этак от почвы-то давно отделился, у иного и прадедушка ещё администратором был, с народом нашим никаких общих интересов предавно не имеет и за стыд почитает иметь, как же, тёмный народ, учить его надо, развитие-то у внучка вышло по преимуществу свысока, общечеловеческое такое, научно-теоретическое, истины пошли идеальные, это бы хорошо, а то бы даже и ещё лучше, одним словом, человек вышел, может быть, благородный, но необыкновенно похожий на стёртый пятак, ни клейма, ни года, ни какой нации, так что даже и неизвестно, французская ли, голландская ли, русская ли монета, о достоинстве что говорить. Вот иной из таких, истёршихся-то, без роду-племени, встанет вдруг фертом середи проезжей дороги и ну искоренять предрассудки. Все подобные господа чрезвычайно и как-то особенно любят искоренять предрассудки, например суесвятство, дурное обращение с женщиной, поклонение идолам, ну и прочее там. Изучил все вопросы в университетах, иногда в заграничных, простите, это я не про вас, у всяких учёных профессоров, по книжкам самым прекрасным, сознание, бытие, идея, явление, сущность, столкнулся наконец с натуральной действительностью, а там предрассудки, где сознание, где бытие, ни черта не поймёшь. И он до того воспламеняется вдруг, эдак-то ничего не понявши, что тотчас обрушивается на них всем своим образованным свистом и хохотом, преследует насмешками их и в своём благородном негодовании харкает и плюёт на эти непонятные предрассудки, тут же, при всём народе честном, забывая и даже не думая, что предрассудки-то эти пока что всё-таки дороги для народа, даже, мало того, не может понять, что ведь низок был бы народ и не достоин ни малейшего уважения, если бы он слишком легко, слишком по-научному, слишком вдруг способен бы был отказаться от дорогого и чтимого им убеждения. «Ты, барин, не плюй и не смейся, скажут ему благоразумные мужики, ведь это нам от отцов и дедов досталось, это мы любим и чтим». С таким просветителем нечего и говорить, что с народом надобно почтительным быть. Вот и выходит у нас, что с предрассудками-то надо бороться, разумеется, но этот вот ваш высокомерный исход из векового невежества неприемлем для нас, и не нужен, и гадок, если не хуже, если не пакость одна. Весь наш выход — в наших корнях, не иначе и нигде ещё, только в них. Надо всем нам слиться с народом, то есть жить как народ и этим слиться именно с ним.