Игрок
Шрифт:
— Ты позволишь мне быть откровенной?
— Конечно.
Тревога, прозвучавшая в его голосе, причинила боль, ей стало его жалко. Поэтому она протянула руку и легко дотронулась до его локтя. Он, по-видимому, все понял, потому что сидел неподвижно, никак не реагируя на ласку.
— Ты знаешь, — сказала она, закрыв глаза, но не в силах уйти от своих мыслей, — я сегодня какая-то сонная. Мне трудно слушать, я не могу уловить, о чем идет речь.
Он тут же почувствовал раскаяние.
— Бедная моя, ты просто устала. Какой я дурак, что завожу всякие разговоры,
— Дело не в этом, просто…
Наступило молчание, и по мере того, как оно длилось, она вышла из своего оцепенения, поняв, что между ними возникло что-то новое.
— Ты знаешь, — сказал он наконец, — я начинаю понимать, что происходит.
— Что именно, Генри?
— Между тобой и мной.
— И что же?
— Когда мы только познакомились, я жил бессмысленной жизнью, не делал ничего полезного.
— Да, это было просто чудовищно!
— И ты хотела, чтобы я занялся полезным делом. Ты сказала себе, что человек, у которого вполне приличная голова и сильные руки, может найти себе более интересное и полезное занятие, чем разводить охотничьих собак. И стала рассказывать мне о Западе. Я заинтересовался. Естественно, что на десять процентов меня интересовала эта страна, а на девяносто — ты. И по мере того, как я просыпался, ты стала мной гордиться. Я думал, что это любовь, но я ошибался.
— Генри!
— Давай попробуем быть честными. Ты ведь тоже ошиблась. Ты не понимала. Ты еще никогда никого не любила, и когда стала интересоваться моими делами, тебе показалось, что это настоящее. Но это не так. Я всегда чувствовал, что гордости мало, что нужно что-то еще. А сегодня, как мне кажется, я понял окончательно, — благоговейно говорил он, — что я люблю тебя так, как не любил еще ни один человек. Но ты, Кейт, как ты ко мне относишься? Любишь ли ты меня? Где, скажи мне, музыка, где поэзия настоящей любви?
Генри с минуту подождал. Возможно, он ожидал, что она станет возражать, уверять его в своих чувствах, и она даже попробовала это сделать, однако то, что он сказал, было слишком значительно, и она молчала. Все его рассуждения она мысленно довела до логического конца и ужаснулась тому, что увидела. А он, исполненный горечи, решительно продолжал свой анализ:
— Давай рассмотрим всю ситуацию в общем, Кейт. Я, если можно так выразиться, произвел известный вклад, то есть показал тебе, что такое внимание со стороны мужчины. Ты увидела, что этот вклад приносит проценты. Сухая бесплодная почва стала плодородной, годной для посева. Но мысль о том, чтобы построить на этой земле свой дом, почему-то не кажется тебе заманчивой.
— Но ты ошибаешься, Генри, я…
— Ты же знаешь, что если я тебя прошу назначить день свадьбы, ты всегда отказываешься.
— Мне бы тоже хотелось понять почему, — тихо проговорила она.
— Ах, — горестно воскликнул несчастный влюбленный, — если бы ты только могла… совладать как-то со своим сердцем и отдать его мне, Кейт! Порой я просто схожу с ума. Вот я, со всей моей силой, ничего не могу с тобой поделать, несмотря на всю твою слабость.
— Я ведь
— Вот что я тебе скажу, дорогая: пожалуй, буду без всяких угрызений совести настаивать на том, чтобы ты его сдержала. Как я тебя люблю! Без памяти, Кейт! Меня постоянно преследует отчаянный страх тебя потерять. Как я этого боюсь!
Девушка молчала, чувствуя, как колотится в груди ее сердце.
— Довольно! — проговорила она наконец.
— Понимаю. Больше не скажу ни слова. Я так жалею, что огорчил тебя, дорогая.
— Дело не в этом. Просто…
— Ты мне только скажи, что я ошибаюсь.
— Ну конечно! Конечно же ты ошибаешься!
— Но в чем-то я прав, верно?
— Я… я даже не знаю.
— Нет, ты прекрасно знаешь.
— Пожалуйста, не говори так, Генри. Ты сегодня так жесток со мной.
— Как я безобразно себя веду! — застонал он. — Черт меня возьми, я просто дурак и негодяй, что пристаю к тебе со своими сомнениями. Я ухожу, Кейт, и надеюсь, что, когда мы встретимся в следующий раз, мне удастся не быть таким грубияном.
— Веди себя спокойнее, — сказала она. — Не годится нам убегать от таких серьезных вещей. Но давай пока поговорим о чем-нибудь другом. Я… Я даже жалею, что ты начал этот разговор.
— И я тоже, Бог тому свидетель! Сомнения — все равно что сорняки: стоит им только появиться, они тут же разрастаются.
— Но ты мне веришь? Веришь, что я всегда буду поступать честно?
— Больше чем кому-либо другому на свете!
— Тогда давай просто спокойно посидим. Что может быть лучше этой прекрасной ночи!
Он ничего не ответил, но через какое-то время проговорил неуверенным усталым голосом:
— Ты недавно сказала, что о чем-то задумалась. Помнишь?
— Да.
— О чем же?
— Ни о чем важном. А тебе хотелось бы знать?
— Конечно, особенно если это отвлечет от разговора о нас самих.
— О, к нам это не имеет никакого отношения.
— Я это и подозревал, — с горечью заметил он.
Она же была так занята своими мыслями, что даже не обратила внимания на эту горечь в его голосе.
— Я думала об азартных играх, Генри.
— Это же один из твоих коньков, дорогая, ты постоянно воюешь против карт.
— Ну… не знаю. А ты сам когда-нибудь играл?
— Конечно. Однако если у меня и есть пороки, то увлечение картами к ним не относится.
— Удивительно, — сказала она.
— Ты что, сомневаешься во мне?
— Да нет, я думала не о тебе.
— Ах вот как!
— Я просто думала об азартных играх вообще. Ведь все мы в известном смысле игроки. Разве не так?
— Ну, можно сказать и так. Если человек засеивает поле, он не знает, каков будет урожай, что он получит — десять мешков или всего один. Трудиться он будет все равно. Но скверная погода может погубить все без остатка. Или другое: человек может отдать все свое сердце, всю душу женщине, а взамен получить… либо десятикратный урожай, либо даже семян не соберет. Все могут склевать вороны!