Игры без чести

Самарка Ада

— Она ведет себя как мужчина, смотрит как мужчина, но где-то в глубине души это очень сильно ее достает. Не знаю, что вы задумали, но она только думает, что у нее все хорошо и под контролем.

Ольга, которая выглядела как второкурсница из приличной семьи, на самом деле была умной, побитой жизнью бабой двадцати девяти лет, просто благодаря удачной конституции, спокойной жизни и полноценному сну, а также из-за отсутствия злых, нехороших мыслей вполне могла сойти за юную фею с удивленными серыми глазами, русыми русалочьими волосами, тонкими, нежными и непослушными, с мягким овалом лица и розовыми капризными губками. У Ольгиного борделя на Рогнединской были влиятельные покровители на самом верху, и жилось ей последние годы спокойно и привольно. Сама Ольга продавалась все реже и не менее чем за 800 долларов в час. Сфера ее интересов ограничивалась здоровым питанием, облегченной йогой (yoga light),

классической французской поэзией и немного, по выходным — верховой ездой. У нее была своя лошадь, белая кобыла Сафо, и Вадик догадывался, что этот интерес — дань Ольгиному будущему, которое строится вокруг неженатого отпрыска европейской аристократии, для которого она вполне может сойти за загадочную русскую принцессу. Иногда Вадику казалось, что он мог бы по-настоящему полюбить такую женщину, как она, даже несмотря на все ее непростое прошлое.

В силу профессионального опыта Ольга относилась ко всяким странным вещам со сдержанным одобрением и теплым, глубоким пониманием.

40

Той зимой Вадик полюбил ездить в Лесной массив к Любе. Он называл ее Любушка, и они вместе гуляли с коляской, когда было время. С ней было очень просто и душевно, потому что Любушкина женственность обреталась в таком необычном для нынешнего времени месте — выше поясницы примерно на две ладони, слева. Любушка не воспринимала его как мужчину (примерно с той же степенью наивности, с какой не воспринимали и все остальные четыреста с лишним женщин из запутанной, яркой, как карнавальная ночь, хронологии его мужской жизни) и не особо верила в его мужской интерес к собственной персоне. Он был для нее чем-то вроде Доббина из «Ярмарки тщеславия» (или любым из смиренно-влюбленных персонажей в мире романов Джейн Остин или сестер Бронте, где обитала и сама Любушка со своим грустным рыцарем Павлом), чьим обществом она иногда тешилась и, как настоящая буржуазная эгоисточка, могла поощрять мелкими поручениями, которые он выполнял самоотверженно и радостно, без задней мысли о компенсации. Еще чем-то Любушка напоминала ему свою собственную мать, а это был тревожный знак, на который Вадик старался не обращать внимания. По крайней мере, он уж точно не собирался причинять Любушке боль.

Пару раз они заходили в детскую поликлинику. Перед окошком регистратуры стояла толпа мамаш в очереди за медицинскими карточками. Одна была вся в белом — белые сапожки, белые атласные брюки типа капри (Вадик уже успел определить, что мамы из массивов очень любят эти отвратительные, укорачивающие ноги и полнящие бедра нелепые штаны, которые носят с невысокими сапожками породы полукопыта), в белой куртке с белым мехом. Коляска тоже была большей частью белой — такой, что остальные мамы косились с неодобрительным любопытством. И мобильный телефон у нее был белый с перламутровыми висюльками.

— Светлана Жук! Жук Светлана, говорю я вам! — кричала она в трубку хрипловатым уставшим голосом. — Это я Светлана Жук, что вы мне там напутали!

Когда подошла ее очередь к окошку, она, пробурчав что-то, сказала:

— Двадцать восьмой участок, две тысячи пятый год рождения, Господи, доця, ну что ж ты так крутишься, щас же выпадешь, пидгайная Софья.

— Люб, — Вадик пихнул ее локтем. — А чего ты дочку не назвала Соней?

Она непомнимающе улыбнулась.

— У всех повально дочки Софьи, куда ни глянь, у меня трое друзей дочек так назвали… ведь что-то двигало всеми этими людьми.

— Не знаю… Павел сказал, что Алина — это хорошее имя. Ксения и Алина, но Ксению в наше время все будут обязательно звать Оксаной или Ксюшей, а ведь это именно Ксения…

Светлана Жук назвала дочку Соней, потому что хотела какое-то редкое, красивое и не иностранное имя. И была в шоке, когда выяснилось, что так зовут чуть ли не каждую пятую девочку во дворе. Но Светлана была человеком, привыкшим к шокам, закаленным ими. Шоки шли в ее жизни один за другим, точно ровные ряды закованных в латы воинов со старославянской гравюры. Возможно, туманная, пряная юность была насыщена шоками для самой Светланы в меньшей степени, чем этап зрелости и материнства, но, некоторые нюансы юности вполне могли послужить здоровым шоком для остальных людей, окружающих Светлану.

Замуж ее отдавали большой, родной, больной и с разбитыми судьбами женской компанией, в которой она росла любимым всеми полковым ребенком. Мама, в прошлом красавица-машинистка из приемной какого-то важного чина, пережила за свою яркую и грустную жизнь каскад разрушительных сердечных драм, с неудавшимися уводами из таких семей, где у ребенка ДЦП, у жены — рак, и так далее. Света появилась в

результате законного (как ни странно) брака с одним пустившимся в коммерцию геологом. Его присутствие в их жизни было каким-то невнятным. Он в основном торчал где-то на Севере. Приезжал раз в год на пару дней, привозил невиданные китайские яркие игрушки, сладости в хрустящих обертках (их Света собирала потом, храня в толстой книжке), курил на балконе в мамином халате, а потом рано утром, ночью еще почти, уезжал. Специально, чтобы никто не видел. Потом он исчез, на него даже в суд подавали, на алименты, — ну а что толку-то? Еще с ним нельзя было развестись, и покойный дядя Миша не мог потому жениться на матери. Вообще, мужчины у них в семье не приживались. Либо сбегали на Север, либо жили на два дома, не в состоянии окончательно перебраться в просторную, удобную, хорошую трехкомнатную квартиру в «чешском» доме в Лесном массиве (служба в приемной и разбитое сердце имели свои плюсы), либо, таки перебравшись, — умирали. Так, у них, кроме дяди Миши, умер еще нормальный, ну, может, слегка пьющий Игорек Фомкин. Глупо как-то умер — сгорел за два месяца, но мучились все ужасно. Едва в доме окончательно развеялся тяжелый запах лежачего больного, на горизонте появился Коленька Зипкун. Он был примерно маминых лет, кругленький, лысеющий, с определенными проблемами ниже пояса, зато жил в частном доме в Киево-Святошинском районе (что уже тогда было настоящим кладом стоимостью в пару миллионов, как говорила мама), ездил на белой «Волге», которую подолгу, со вкусом, ремонтировал в гараже, устроенном возле дома. Светина мама даже была готова сама перебраться к нему, но к тому времени сильно заболела бабушка, и оставлять ее на девятнадцатилетнюю внучку без царя в голове было страшновато. Но никому, конечно, и в голову не могло прийти обвинить Свету, что она не попыталась помешать судьбе, предотвратив переселение Зипкуна к ним, и тем самым спасти ему жизнь. Возможно, Светкиной маме и самой было как-то не в радость тащиться на противоположный конец города, когда вся родня, все подружки — тут, в Лесном. И Коля стал все чаще оставаться у них, на перетянутой после Игорька роковой тахте в гостиной, которую называли «зал», с ковром на стене. Умер он хоть и не у них дома, а в больнице, но от совершенно нелепого осложнения в мозгу, возникшего как следствие перенесенного (у них, в Лесном) гриппа.

Тогда же Светка узнала, что беременна, и засобиралась замуж. Ее выдали за обстоятельного, разведенного (но, слава богу, бездетного), крепко стоящего на ногах предпринимателя, занимающегося мелким оптом. Разменяв свою двушку на Печерске, он купил трехкомнатную квартиру в Лесном, в том же подъезде, так как мама не хотела переезжать отсюда. Их проклятую для мужчин квартиру основательно отремонтировали и оставили там маму с бабушкой. Бабушка была уже совсем плоха, и тут уже начались настоящие потрясения в Светиной жизни, а также ее первые уверенные шаги в области медицины.

Вадик увидел ее — всю в белом, с белой коляской, набирающую сообщение на белом телефоне, — когда шел привычным маршрутом от Любушки на угол Братиславской и Киото, где запарковал машину. Он тут же вспомнил, с каким надрывом Светлана Жук кричала в трубку. Когда они поравнялись, Вадик растопырил руки в белых вязаных варежках со скандинавским рисунком, выдыхая облачко пара и совершено искренне улыбаясь, воскликнул:

— Света! Светка, привет!

Она остановилась, в последний раз взволнованно взглянув на телефон, потом с некоторым сомнением посмотрела на Вадика. Он был в джинсах, черных кожаных туфлях, дутой куртке, отороченной мехом, в дурацких варежках и шапке-ушанке.

— Светка! Светка Жук! Ой, а это Соня, да? Неужели Соня? Такое имя красивое, можно посмотреть?

Светлана сделала решительный шаг навстречу, заслоняя доступ к коляске, снова с опаской покосилась на телефон. Сперва Вадик хотел сказать, что они учились в параллельных классах, но вблизи ее лицо выглядело явно не на тридцать, а скорее на все сорок.

— Ты что, Свет, не узнаешь меня? — Он снял шапку, показывая взъерошенные густые черные волосы, стал напряженно морщиться, вопросительно округлив, точно лягушка, глаза золотисто-янтарного цвета.

Светин взгляд беспокойно метался от коляски к телефону, от телефона к Вадику, от Вадика снова к телефону, от телефона к дороге за Вадиком.

— Ну, прости, не узнала, значит, — он вздохнул, надевая шапку. — Я Вадик Смирнов, я на два класса младше тебя учился.

— В сто девяносто второй, что ли?

— Ну да, — в пальцах аж зачесалось от азарта, ведь она могла учиться в сотнях километров отсюда. Все-таки он умеет чувствовать людей. Вадик был очень рад ее видеть.

Светин взгляд потеплел и заново пробежался по его одежде.