Игры сердца

Берсенева Анна

– У нас? – помолчав, переспросил он.

– У меня! Я… Я не смогу поехать с тобой, Даня!

Когда Нелька собиралась сообщить Тане, что уезжает навсегда, ей трудно было решиться на первое слово, и она это первое слово оттягивала и назначала себе все новую и новую минуту, когда наконец его произнесет. А теперь она ничего не оттягивала, не откладывала – всю дорогу у нее в сердце бились слова, которые она должна будет сказать Дане, и ужас оттого, что придется произнести эти слова, меркнул перед ужасом того, что она расстается с ним, навсегда расстается…

Навсегда!

Он все молчал и молчал – Нельке показалось, что молчит он бесконечно.

– Это точно? – проговорил он наконец.

Голос был тусклый, какой-то безразличный.

– Да.

– Тебя сестра не отпустила?

– Нет. Не сестра. Я сама…

Нелька хотела уж было объяснить, почему не может уехать, но в то самое мгновенье, когда объяснение уже собиралось сорваться у нее с языка, поняла, что не сможет этого сделать. Ну что она скажет? Я не могу бросить – кого? Кто ей тот мужчина, который спит сейчас на чердаке на Краснопрудной улице, какое отношение он имеет к ее жизни, к ее счастью, что ее связывает с ним, какое ей вообще до него дело и как могла она так бездумно решиться на то, на что решилась?

«Да что же я такое делаю?!» – мгновенно, как молния, мелькнуло у Нельки в голове.

Сердце снова подпрыгнуло вверх, к горлу, как мячик в какой-то непонятной игре. Да, на секунду ей показалось, что она в самом деле втянута в дикую игру со странными правилами, которые почему-то выполняет.

Наверное, она молчала слишком долго, потому что Даня спросил:

– Ты сама не хочешь ехать?

«Я хочу!» – чуть не закричала она.

Но не закричала, а сказала таким же ровным и тусклым, как у него, голосом:

– Я не могу. Я не могу поехать с тобой. Я останусь здесь.

Если бы он спросил, почему она не поедет, почему останется, а лучше – если ничего он не стал бы спрашивать, а просто схватил ее за плечи, встряхнул как следует, вытряс из нее этот дурацкий мячик, который прыгал от груди к горлу, а потом обнял бы, посадил к себе на колени, голову ее положил бы себе на грудь…

Если бы это получилось так, то Нелька все ему рассказала бы. Через стыд, через отчаяние, через все, что разрывало ее изнутри на части, – рассказала бы!

Но, наверное, ничего этого он сделать не мог. Или не хотел. И расспрашивать ее ни о чем, наверное, больше не хотел: слишком ясно она ему все сказала сама.

«Это уже не он был бы, – пусто, словно не о своей жизни, подумала Нелька. – Он не может… пустых расспросов…»

Она подняла взгляд, посмотрела Дане в глаза. То, что блестело в них темным блеском, не имело названия. Любил ли он ее в эту минуту, ненавидел ли? Нелька не знала.

«И никогда уже не узнаю», – так же пусто и медленно подумала она.

А вслух сказала:

– Ты билеты ваши на завтра не сдавай.

Она повернулась и пошла вниз по лестнице. Наверху, за ее спиной, не слышно было ни звука. Дверь была открыта – Даня по-прежнему стоял на пороге. Свет, летящий от него с непредставимой небесной скоростью, освещал ей дорогу.

ЧАСТЬ

ТРЕТЬЯ

Глава 1

Жизнь распалась на множество разрозненных фрагментов. Это было для Ивана очевидно.

Не то чтобы раньше собственная жизнь казалась ему образцовым совершенством, но цельность ее он чувствовал безусловно. У него была работа, которую он любил, и все, что было связано с этой работой, до сих пор будило его воображение, подзадоривало его, манило, радовало. Это было очень даже немало! Во всяком случае, Иван не много знал людей своего возраста, которые испытывали бы интерес к жизни, равный тому, какой испытывал он, когда работал в Ледовитом океане, или на Байкале, или еще раньше на «Титанике» – да везде, куда приводила его работа. Как будто бы только работа, но в действительности сама жизнь и приводила.

Он работал, потому что жил и потому что был самим собой. Так у него получилось, что все эти понятия слились воедино, и он дорожил этим слияньем как самым большим своим жизненным достижением.

И в сравнении с этим все остальное – то, что принято называть личной жизнью, – не имело для него решающего значения. Иван вообще не очень понимал, что это значит, личная жизнь. А вся его жизнь, вся вообще – бесконечные ледяные поля, которые простирались перед ним, когда он стоял на палубе под сыплющимися с лееров и мачт льдинками, и отрешенные движения загадочных рыб в глубине Атлантического океана, куда он опускался в глубоководном аппарате, и штормовая могучая рябь Байкала – это все не личная его жизнь, что ли?

Но когда его личная жизнь в общем, всем понятном представлении вошла в естественное русло, тут-то и оказалось, что цельность из нее исчезла.

Ничего он теперь не понимал, что с ним происходит!

Из очередной байкальской экспедиции Иван вернулся с таким чувством, какое раньше у него могло бы возникнуть лишь после возвращения с бессмысленного южного курорта, где нужно только есть, пить, спать и лежать на пляже; если бы он, конечно, вздумал на такой курорт поехать. Нет, работы в экспедиции, как обычно, было много, но как-то… Он перестал понимать, что значит для него эта работа.

Это произошло так неожиданно, что могло вызвать страх даже у такого небоязливого человека, как он. И страх уже шевелился на дне его души, то и дело выныривая на поверхность тревожными звоночками.

Иван не понимал, что с ним происходит, и поэтому стал словно бы вокруг себя озираться: как там у других людей дела, хотя бы у самых близких и понятных?

И тут обнаружилось, что жизнь его близких тоже не являет уже собою той цельности, к которой он привык.

Сразу после его возвращения из экспедиции выяснилось, в частности, что сестра Оля разошлась с мужем. Вот это было сильное известие! Даже не потому, что брак ее длился двадцать лет, а потому, что в чьей угодно жизни можно было представить раздрызг и разлад, но только не в Олиной.