Игры сердца
Шрифт:
«Поеду хоть к маме, – стесняясь этой своей неожиданной слабости, подумал Иван. – Кстати, и ночевать все равно негде, Мартинов-то вернулся уже».
Это последнее соображение снова напомнило ему о собственном безволии, которое и привело к такой вот бездомности. И всю дорогу до Краснопрудной Иван провел в отвратительном настроении и в таком же настроении поднялся в мамину мастерскую.
Мама собиралась куда-то уходить – уже стояла в прихожей в туфельках на тоненьких каблучках. Как она в ее-то годы такие каблучки носит, Иван не понимал. Хоть и не очень высокие, но ведь как гвозди, неудобно же!
– Что ж ты не предупредил, Ванька! – укорила она. – А если бы не застал? И есть у меня нечего.
– Есть у тебя всегда нечего, – хмыкнул он. – И ключи от твоего святилища я не потерял еще, так что не страшно, если бы и не застал.
– Ты на кого злишься? – поинтересовалась мама.
– На себя! – честно признался Иван.
– Почему?
– Мам, а от кого ты меня родила? – спросил он вместо ответа.
Он давно уже не задавал ей этот вопрос. С тех пор как она попросила его этого не делать, сказав, что ей больно вспоминать о том человеке.
Ивану только-только исполнилось тогда восемь лет, и ему еще никогда не бывало больно, то есть не так больно, как если разобьешь коленку, но вот так, как сказала мама. Однако он каким-то необъяснимым образом понял, что значат ее слова о боли, и про отца своего поэтому больше не спрашивал.
А потом ему и самому неинтересно стало о нем знать. Какой смысл интересоваться человеком, который ни разу не поинтересовался твоим существованием? В паспорте у него стояло отчество по деду – Дмитриевич, и дедова же была фамилия. Это обстоятельство – не исчезнувшую с земли дедову фамилию – Таня и мама находили отрадным, и, возможно, это было еще одной причиной того, почему разговоры про Иванова отца ими не заводились.
И когда он ни с того ни с сего ляпнул сейчас такую глупость: «От кого ты меня родила?» – это даже для него самого прозвучало неожиданно.
Видимо, он хотел спросить что-нибудь вроде: «В кого я у тебя такой придурок уродился?» – но чересчур парадоксально сформулировал вопрос.
– Ничего себе… – Мама посмотрела недоуменно и как-то почти испуганно. – Вань, у тебя что случилось, а? Скажи, прошу тебя!
– Да ничего, мам, ничего не случилось! – Он почувствовал, что переборщил с парадоксальностью. – Не волнуйся, все у меня хорошо. В рейс вот иду по Средиземному морю. В Яффский порт прибуду, как паломник, по Земле Обетованной погуляю… Все у меня отлично.
– Так ты поэтому спрашиваешь… – медленно проговорила мама.
Теперь лицо у нее стало даже не испуганным, а просто несчастным.
– Почему – поэтому? – не понял Иван.
– Ты узнал, да? Тебе Таня рассказала?
– Да что это с тобой? – Он почти рассердился на нее. – Что ты вдруг взялась загадки строить?
– Но ты же сам спросил…
– О чем я спросил?
– Об отце своем… И сразу про Землю Обетованную…
Ивану показалось, мама сейчас заплачет. Но плачущей он не видел ее ни разу в жизни, поэтому решил, что, наверное, ошибся.
– Ну и какая связь? – пожал он плечами.
– Есть связь, Ваня. – Слезы вдруг исчезли из ее голоса. Он прозвучал ясно, почти сурово. – Самая простая.
Глава 4
Страна оказалась самая обыкновенная.
Море, порт, светлые дома, поднимающиеся от прибрежной полосы вверх. Точно таким Иван видел с борта судна любой город, расположенный у моря. Кроме, может быть, Стамбула – глядя на него, он испытал тоску невероятную, но тогда ему было хотя бы понятно, почему она возникла.
А когда судно подходило к этому берегу, к Яффе, Ивану не было понятно ничего. Обычный порт и обычный город.
Конечно, он читал об этой земле много. Может, слишком много – перечитался.
Сошли с судна, взяли экскурсию, сели в автобус и поехали смотреть Землю Обетованную. Что он при этом видит, Иван понимал не очень.
В Яффе ему больше всего понравился двор какой-то маленькой художественной галереи. В этом дворике было выставлено большое металлическое яйцо. Оно висело на длинных цепях, а в нем росло дерево. Дерево, растущее не из земли, смотрелось необычно. Но, вообще говоря, чтобы поглазеть на такую композицию – она символизировала происхождение жизни, – не обязательно было плыть так далеко. Во дворе Музея современного искусства на Петровке Иван, кажется, видел что-то подобное.
Тель-Авив не произвел на него вообще никакого впечатления: город как город, дома есть большие, есть поменьше, но все сравнительно новые, и жизнь кипит на улицах, как в любом современном городе.
В Хайфе понравился бахайский храм, и даже не сам храм, а его огромный сад со спускающимися с горы вниз террасами. В жарком августовском воздухе яркая зелень этих террас была неожиданной, и казалось, что они сверкают в солнечных лучах.
Экскурсовода Иван слушал вполуха и про бахайскую веру понял только, что в ней содержится понемножку от каждой религии – что-то вроде эсперанто, непонятный цветок, меньше века назад высаженный на эту насыщенную историей почву и неожиданно на ней прижившийся.
Бахайский храм, конечно, нельзя было бы увидеть в Москве, как композицию с деревом, но все-таки Ивана не оставляло ощущение, что Земли Обетованной – той, которая описана в тысячах книг, – он не чувствует и словно бы даже не видит, а видит только какие-то… не главные ее явления.
Он не понимал, почему вдруг охватила его такая странная слепота, глухота, такая бесчувственность ко всему, что является глубокой, подспудной и самой важной частью жизни.
Да нет, понимал, конечно… Просто не позволял себе отдаться этому пониманию.
Новость, которую за неделю до отъезда сообщила ему мама, засела у него в голове как гвоздь. И радость от этой новости Иван чувствовал примерно такую же, как если бы у него в голове сидел гвоздь и он время от времени дотрагивался бы до торчащей наружу шляпки.
– Я отправлю ему письмо курьерской почтой, – сказала мама в тот вечер, когда Иван сидел у нее на Краснопрудной, ошеломленный ее рассказом. – И он его на следующий день получит. А может, даже в тот же самый день.
– Куда ты собираешься письмо отправлять? – мрачно поинтересовался Иван. – Он, может, давно в Америке. Или в Европе, да мало ли где! Мир большой.