Игры зверей
Шрифт:
Рассеченный свет. Нет более жестокого и трагического зрелища, чем чудесный, удивительный солнечный свет, расчлененный крестом черной решетки.
Кодзи любил солнечный свет, но когда, затертый в плотной толпе, быстро шагал вместе с людской массой, ему было не до света и он ничего не замечал. Впереди была баня, перед которой выстраивалась очередь. Каждые три минуты изнутри доносился унылый гудок, сопровождавшийся громким шумом воды. Плеск тяжелых мутных струй, эхом отражавшийся в ушах, рисовал в воображении живую картину вытекающего из бани грязного, цвета мертвой листвы, потока.
На полу перед входом в просторную раздевалку зеленой краской были нарисованы цифры от
Кодзи заметил, что его босые ступни помещаются точно в круге нарисованного порядкового номера. Те, кто стоял здесь тремя минутами раньше, уже погрузились в ванну. Клубы пара из бани обволакивали обнаженное тело Кодзи. Он видел мышцы под грудиной, скудно покрытые растительностью, плоский живот, а под ним – свой поникший срам в пучке густых и темных спутанных волос. Вялый, поникший, он напоминал дохлую крысу, запутавшуюся в мусоре застойного ручья. Кодзи думал: «Я собрал в себе стыд и бесчестие этого мира, подобно тому как линза фокусирует в одной точке солнечные лучи, и приобрел этот грязный пучок».
Перед ним маячила чья-то безобразная задница. Голая спина и задница. Уродливые, прыщавые спины и задницы заслонили ему мир. И эта дверь не открывалась. Дверь, откуда разило вонючим немытым мясом, не открывалась.
Три минуты, гудок. Шум воды. Спины и задницы зашевелились в облаке водяного пара, двигаясь как единое целое, и прыгнули в огромную ванну, длинную и узкую. Погрузившись по горло в теплую, дурно пахнущую мутную воду, люди уставились на песочные часы на столе надзирателя. Тоненькая струйка песчинок, отмерявшая три минуты, то исчезала, то вновь появлялась в клубах пара. Ванна, помывка, опять ванна и на выход… Около таблички с надписью «Баня» тускло светилась красная лампочка.
Кодзи хорошо запомнил эти часы. Вместе с запахом вязкой воды, облепившей его тело, он вспоминал водопад из сухих песчинок, струившихся в банном пару. Его завораживало странное спокойствие, с которым песчинки сыпались через тонкое стеклянное горлышко, подтачивая себя изнутри. Двадцать четыре коротко остриженные головы в грязной воде. Суровые взгляды. Суровые влажные глаза, похожие на звериные. Вот как оно было. Среди незначительных мелочей, которыми человек окружен в тюрьме, было нечто, обладавшее загадочной чистотой и святостью. В том числе и эти песочные часы.
Песок кончился. Надзиратель нажал на кнопку, и снова раздался гудок. Все такой же тоскливый и безрадостный. Заключенные все вместе выбрались из ванны и встали на решетчатый настил. В этом гудке никакой святостью и не пахло.
Дважды прозвучал ревун.
Кодзи прошел к рулевой рубке и сквозь стеклянную дверь увидел молодого парня в коротких резиновых сапогах и джинсах. Потянув за белую ручку, закрепленную на свисавшем с потолка шнурке, парень дал еще один гудок, а другой рукой крутанул начищенный до блеска штурвал. Судно описало дугу и направилось в порт Укусу.
Серый город вытянулся узкой полосой. На круглой вершине горы выделялись красным пятном тории [3] . В порту грузивший руду кран протянул стрелу к ослепительно сверкавшему
Кодзи говорил себе: «Я раскаялся. Теперь я другой человек». Эта мысль, как заклинание, звучала у него в голове снова и снова, в одном и том же ритме: «Я раскаялся…»
Свежестью ощущений от видов побережья западного Идзу Кодзи тоже был обязан своему покаянию: новизна и яркость открывшегося пейзажа, облака и изумрудная зелень гор казались ему слишком оторванными от реальности. Легко подумать, что так и должно быть в глазах раскаявшегося человека.
3
Тории – П-образные ритуальные ворота без дверей в синтоистских святилищах и монастырях, красного цвета либо неокрашенные; отмечают границу, за которой начинается священное пространство.
Такое чувство, подобно бактерии, однажды поселилось в нем в зарешеченной тюремной камере. Оно мгновенно размножилось, разрослось до состояния, когда плоть Кодзи насквозь пропиталась угрызениями совести, и не только пот, но даже моча стали воплощением раскаяния. Кодзи считал, что покаянием пахло даже от его молодого тела. Это был холодный, мрачный, хотя в чем-то ясный и светлый запах, но при этом полностью физический. Запах соломенной подстилки для животного, называемый покаянием.
Корабль миновал Укусу, и постепенно почва на берегу приобрела желтоватый оттенок; то тут, то там зеленели сосны. Смена пейзажа говорила о том, что судно приближается к мысу Коганэдзаки. Кодзи спустился по трапу и вышел на корму. Кучка людей собралась вокруг одного из членов судовой команды, который не то в шутку, не то всерьез задумал ловить рыбу.
Он прикрепил крючок с искусственной мушкой к леске, привязал к ней пеньковый шпагат и забросил далеко за борт. Крючок с мушкой сверкнул в воздухе и погрузился в воду. Через некоторое время на крючок кто-то попался. Матрос вытянул на поверхность крупную, напоминавшую ставриду рыбину, которая с металлическим звоном билась твердым брюхом о неподатливую воду, действуя на нервы.
Как только рыбу вытащили на палубу и она оказалась в руках матроса, у Кодзи пропал к ней интерес.
Он переключил внимание на море. По левой скуле судна показались голые, отвесные красно-бурые скалы Коганэдзаки. Лучи солнца каскадом падали на них с небес, отчего их словно покрыл сплошной и гладкий лист золотой фольги, на котором четко проступала любая, даже самая мелкая, неровность. Море у подножия скал было особенного лазурного цвета. Острые, причудливой формы скалы высились над морем, а волны, накатывая на них, превращались в узор из белых пенных нитей, струившихся с каждого утеса и из каждой впадины.
Кодзи смотрел на чаек. Удивительные птицы! «Я раскаялся. Я…» – снова подумал он. «Рюгу-мару № 20» оставил позади Коганэдзаки, взял курс на следующий порт, Иро, и направился к нему, не уходя далеко от берега.
Слева показался маяк у входа в гавань Иро.
От маяка вдоль длинного узкого залива тянулись порт и ряды домов, возвышались поросшие лесом горы. Они накладывались друг на друга, сливаясь в неестественно застывшую плоскую картину. Однако по мере продвижения судна по заливу расстояние между объектами быстро увеличивалось: ледодробилка отдалялась от заводика по производству льда, смотровая башня – от крыш домов. Слившийся в одно целое пейзаж будто разбавляли горячей водой, и он обретал перспективу. Даже ослепительная поверхность залива, казалось, развернулась вширь, и бледное отражение бетонного пирса больше не выглядело полоской застывшего белого воска.