Иисус Христос или путешествие одного сознания (главы 1 и 2)
Шрифт:
Он умер этой же ночью от разрыва сердца.Не сделали вовремя укол. Врач не хотела слушать его бред и мои просьбы помочь ему.
От больницы с небольшими исключениями у меня осталось только одно светлое воспоминание- Карпов. Звали его Коля. Он, несмотря на свои солидность, возраст и серьезность был тем, с кого постоянно смеются те, кто может смеяться бесконечно. Однажды волейбольная подача, попав в него, выбила его из равновесия, и он, покачнув скамейку, положил ее с элитой отделения на землю.
– Мы пойдем другим путем,- дважды сообщал он своим зрителям и своему сопернику по шахматам. Ни его, ни их лица при этом не менялись. Я угарал за всех. Как-то раз с парнем я стал спорить о высоте забора.
– 3 метра,-говорил я.
– 2,5.
– Ты смотри, я - 178-180.
– А я - 185.
– Понял?- спросил у меня назидательно Карпов, -ты еще из ... не вылез, а он уже "Аврору" красил.
В областной больнице я работу не бросал.
Матушка собралась уезжать на Сахалин. До пенсии ей оставалось 3 года. В больнице подошла
Я оставался один. Сентябрь и октябрь 90-го года-наверное самое насыщенное нердинарными переживаниями время в моей жизни. Когда Ира мне опять оставила надежду, я немного успокоился. Все отношения протекали в настоящем и прошлом. О будущем мне страшно было и упоминать. Но как можно жить без него. Через неделю я опять был у нее. Яркий свет в окнах предвещал недоброе. Дверь открыла ее молодая соседка.
– Ой,Миша!Сейчас.
Навстречу из-за ее спины вышел одетый парень и, взглянув на меня, вышел на улицу.
– Заходи,-сказала Ира ярко накрашенными губами.
– Сегодня я не могу тебя принять. У нас видишь-банкет.
Из кухни вышел другой парень полный болтливого настроения. С ним же он и протянул мне руку.
– Сережа. Я молча ее пожал. Он меня понимал и не требовал моего имени.
– Ну, ладно, -я стал выкладывать из сумки кабачок и овощи на секретер.
– До свидания! И ушел.
Состояние было ужасным. Я даже не мог понять от чего. Чувствовалось, что вся их компания хорошо знакома друг с другом, но присутствие в доме парней я воспринимал естественно. Могла же она общаться с мужчинами как с людьми. О большем я и не думал.
До глубокой ночи просидев в ожидании поезда и утром приехав домой, я усидел лишь до обеда. В сердце что-то щелкнуло и потянуло туда сильнее обычного. Я взял деньги и побежал на автобус. Она была красивой. Она вообще была красивой и эффектной. Но в тот вечер ее спокойное лицо было обрамлено каким-то алым сиянием. Каждая черточка лица была нежной и совершенной и излучала покой. Она гладила белье. Я сидел на стульчике и умолял ее вернуться. "Матушка уезжает", -рисовал я ей идиллию. Она лишь покачивала головой. Я чувствовал стену с одним открытым проходом. Я искал его. Я начал о прошлом.
– Ты знаешь, когда у меня с психикой было все нормально, я мог представить себя, например, этой стеной.
Она заулыбалась, что называется, в усы.
– А когда в первые разы ты о себе рассказывала, я сидел и думал: "Вот это волчица!"
Ее лицо вдруг озарилось догадкой. Я увидел, что она вдруг все поняла и сразу как-то бессильно обмякла. Но что она поняла? Моя мысль начала усиленную работу. Разрушенная стена отошла на второй план. Однако, благодаря этому мы как-то помирились. Про этих парней она сказала, что они просто коллеги по работе. Ворочаясь в поезде, я не мог уснуть. Мысль ритмично била в одном направлении. И тут она уперлась в неадекватность. Ее соседка, открыв дверь и воскликнув, проявила какой-то испуг всем своим существом. Это не вязалось с той легкостью, с которой Ира рассказывала о парнях. Картина происходившего стала развертываться дальше. Когда она вся была передо мной, я застонал.
Она вся была во мне. Я знал все черты ее характера. Сейчас, сливаясь с увиденным, они показывали мне все ее глазами. Я видел, что она частично раба самой себя и частично ситуации. Что она подавляет свою гордость на на допускаемые унижения этим Сережей. Я видел и как он к ней относится и сравнивал его отношение к ней со своим и стонал, что она и сейчас остается свободной. Я переживал всем своим существом. Мысль текла дальше, вскрывая очаги памяти. Касание первого из них мгновенно переменило мои настроения: "Так вот почему тюль была снята". "Ах вот почему ты тогда испугалась, когда я уловил запах курева от тебя". Мысль, что подобное, если не большее происходило и раньше, когда я дышал ее именем, меня шокировала. Теперь я думал иначе: "Нет. Если бы ты сидела на одном стуле, ты была бы доверчивей". Право судить ее, которое я получал от своей чистоты, рождало теперь и искреннее сострадание к ней. Оно усиливалось и тем, что, вспоминая ее озаренное лицо, я понял, что она только в тот момент поняла, что в восприятии ее, я по чистоте и непосредственности отношения к ней, был ребенком. Раньше я несколько раз на ее эффектное, подчеркивающее мою мужскую силу, обращение, говорил ей печально: "Ты не со мной разговариваешь". Что мне было делать?Я ее любил и ненавидел. Последнее - не только из-за себя. Все это происходило ведь при Даниле, отправленном спать в другую комнату насильно. Теперь мне стали ясны многие детали его поведения. Я опять застонал. Я и освобождался от нее чистотой. Но я был и привязан к ней душой. И не только ей. И
Ъ_Набор нового опытаЪ..
Я включал музыку и слушал "Алису", "Машину времени". Особенно "Алиса" производила на меня впечатление. Я завидовал силе Константина Кинчева, и мне казалось, что мне до такой силы далеко. В песне "Если бы мы были взрослее" Александра Кутикова есть слова:
"Я очки терял, я не понимал, что можно проиграть.
Но, но меня спасло, что в те годы, в те годы
я не любил считать."
У меня вставал вопрос какие очки и что считать. Павитрин как-то с радостью воскликнул:"Я знаю почему первая эманация от человека идет обычно отрицательная, а потом все плохое исчезает, и человек кажется хорошим. Потому что он открывает свою душу, и все плохое растворяется в последущем". У меня возникала куча вопросов-не лицемерит ли этот человек? Почему в его психике есть плохое? Значит он способен на плохое? Но ведь душа же одна? То есть в ней плохое сожительствует с хорошим. И как с таким человеком общаться? Как с хорошим или плохим? Слова Александра Кутикова я понимал, что в детстве, когда люди открыты душой, они не ведут счет отданного, и так же жил и он. А с возрастом он стал рассчетливей, включая счет блоков отданной души. Эта песня стала для меня ностальгической, так как в ней человек с уверенностью пел, утверждая совсем не мои идеалы. Так благодаря Павитрину и Александру Кутикову в мой обиход вошли понятия "счет отданной души", ее количества, а также "закрытие и открытие души".
Границами каждого ее блока становился кашель, плевки и некоторые другие приемы, которыми люди пользуются во время общения. Среди этих приемов были и придуманные мной, например использование повелительной формы глаголов.
И тут судьба мне опять подбросила Славу. Мы с ним учились вместе в СПТУ. Потом я уехал на запад. Он, я узнал позднее, попал в тюрьму на 5 лет. Мы встретились раз. Он был мрачен, соответственно времени, которое переживал город и вся страна. Второй раз его лицо несколько просветлело. Я продолжал приглашать его в гости. Я хотел стать бальзамом его душе, хотя своя и разрывалась. Но, видимо, подсознание чувствовало, что вдвоем переносить боль легче. От него веяло какой-то новой силой. Он и сам предупреждал, что сильно изменился. Во всем чувствовалось знание своего места и меры, усиливающее эту силу. Я же на своем месте оставался разве что только физически. Слава это почувствовал. У него была проблема. Он хотел отомстить парням, изнасиловавшим его подругу. Он описал мне их приметы. Они неожиданно сильно совпадали с чертами, живущих неподалеку. Когда я пошел его провожать, то показал ему этот дом.
– У меня есть знакомый пацаненок.С завязанными глазами пальцем откроет любой замок,-сказал Слава.
– Эти зверьки без воды и пищи через несколько дней станут шелковыми и сделают все, о чем я их попрошу. Забрать их в заточение он хотел, выкрадя и увезя их с друзьями куда-то на машине. Я был шокирован.
Во второй свой приход Слава пришел с шестеркой. Шестерка, которую звали Димой, расставила перед Славой, усевшимся на диване, 6 бутылок пива, попрощалась и смылась. Слава сделал широкий жест рукой. Для меня он был слишком широким и поэтому я, поблагодарив, отказался. Слава начал рассказывать о своих возможностях. Он мог достать собачьи шкуры для двух пар унтов. Я знал сапожника. Начало общему делу было положено. Слава мог достать многое. Но и надо ему было не меньше, чем он мог. У меня же в городе связей было достаточно. Я пообещал одно, другое, третье. Их выполнение требовало времени, но Слава им располагал с избытком. Когда же он принес шкуры, их оказалось только две, а табуны собак, бегавших вокруг его деревни состояли, оказывается из трех собак, так как теперь там бегала только одна. Я был так неуверен в себе и так напуган его личностью, что в ходе второй встречи я отказался от двух наших прежних с ним договоренностей познакомить меня с одной девушкой и одним парнем. Это освобождало меня от связей с ним, и Слава воспринял мой отказ со скрежетом зубов:"Пусть будет так!" Но унты мне зачем-то были нужны. Хотя и нужны. Его обман меня относительно собачьих шкур был явным, но я ничего не мог сказать против. Общая картина наших взаимоотношений складывалась печальной для меня. Он знал обо мне все, включая мои ночные дежурства в больнице. И у него был пацан с волшебным пальцем, прийти с которым и еще с несколькими он мог в любое мое отсутствие. Я же к тому же был связан им по рукам и ногам своими обещаниями. Я запутался окончательно.