Иисус. Дорога в Кану
Шрифт:
— Тогда я спрошу тебя, откуда же берется надежда, если не из времени? Я спрошу тебя и сам отвечу. Однако ты сделал свой выбор навеки, и для тебя не существует времени.
— Надо бы сбросить тебя отсюда! — прошипел он.
Он поднял руки, чтобы схватить меня, но они не сомкнулись на моем горле.
— Следовало бы размозжить тебя о камни. Уж я-то не боюсь ввести в искушение Господа Бога. И никогда не боялся.
Он шагнул назад, слишком разозленный, чтобы сразу заговорить, и перевел дух.
— Может быть, ты какой-то фантом, порожденный Его непостижимым и безжалостным Разумом.
Свет изменился. Воздух пришел в движение.
Облик Храма и сама толпа стали меняться, крошиться, словно картина, нарисованная на шелке.
Я опять был в вихре и протягивал перед собой руки.
Вдруг мы оказались стоящими рядом, он, в дивных одеждах, и я, на вершине горы, может быть, самой высокой горы в мире. Только эта гора была не на земле.
Под нами расстилалась как будто карта, но и не карта, скорее, виднелись контуры гор и рек, долин и морей, составлявшие целый мир.
— Совершенно верно, — сказал он, заглушая шум ветра. — Это мир. Ты видишь его таким, каким вижу я. Приятным для взгляда.
Он застыл, словно действительно любовался величественной панорамой, и я окинул взглядом то, что он якобы мне показал, а потом взглянул на него.
Он стоял ко мне в профиль — мой профиль, его темные волосы были откинуты назад, и глаза глядели ласково, как мои собственные глаза, и он придерживал полы плаща.
— Ты действительно хочешь помочь им? — спросил он меня.
И поднял палец.
— Я говорю, действительно ли ты хочешь помочь им? На самом деле? Или ты хочешь только напугать их и оставить в еще худшем положении, пока не явится другой пророк, проклиная, обличая и объявляя о том, чего никогда не произойдет?
Он повернулся ко мне, и его глаза наполнились слезами. Точно такими же, как те, что он видел недавно в моих глазах. Он обеими руками закрыл лицо, а потом взглянул на меня сквозь густой сверкающий туман.
— Ты действительно родился среди чудес и знамений, — сказал он задумчиво, как будто слова шли из глубины души. — И сейчас замечательные времена. Евреи живут во всех городах империи. Писание твоего Господа изложено на греческом, чтобы они могли читать его вне зависимости от того, где находятся и где обучаются. Имя твоего безымянного Господа знают, наверное, даже в самых отдаленных уголках на севере. Кто знает? Хотя ты и простой ремесленник, но ты и Сын Давида, и ты очень умен и хорошо говоришь.
— Спасибо, — сказал я.
— В Писании сказано, кто приведет их к независимости и торжеству. А ты знаешь Писание. Ты знал, что это значит, еще когда был ребенком. Знал, что значат слова «Христос Спаситель».
— Знал, — сказал я.
— Ты можешь помочь им. Можешь повести армии. Можешь объединить разбросанные по дальним землям общины посвященных, которые только и ждут, чтобы прийти тебе на помощь. Ведь даже в Риме есть евреи, готовые ввести тебя и твои армии в город, с тобой во главе они осадят дворец императора, уничтожат Сенат и преторианскую гвардию. Можешь себе представить? Можешь представить, о чем
— Прекрасно представляю, — сказал я. — Только этого не будет.
— Но как же ты не понимаешь, я ведь стараюсь объяснить тебе как можно проще! Ты можешь созвать их всех из тех городов, куда они ушли, можешь выдвинуться из Святой земли вместе с ними подобно смерчу.
— Я понимаю тебя. И понимал с самого начала. Этого не будет.
— Но почему бы этому не быть? Неужели ты разочаруешь их? Будешь произносить молитвы и речи, как твой брат, который стоит по колено в воде, размахивая руками? Позволишь им возненавидеть тебя, разбив их сердца?
Я не ответил.
— Я предлагаю тебе победу, какой у твоего народа не было уже четыре сотни лет, — произнес он вкрадчиво. — И если ты не сделаешь этого, твоему народу конец. Мир поглотит их, Иешуа бар Иосиф, в точности как этот старик из Каны, глупец Хананель, говорил о том, что мир поглощает тебя.
Я молчал.
— Для твоего народа все было кончено уже давно, — продолжал он настойчиво, будто погруженный в свои мысли. — С ним было покончено, когда Александр прошел огнем и мечом по этой земле и принес греческий язык и греческие обычаи. Он был раздавлен, когда римляне наводнили эти земли, а они вошли даже в ваш Храм, железным кулаком доказывая, что внутри нет ничего, абсолютно ничего! Если ты не дашь им этот последний шанс собраться под началом могущественного воителя, твой народ не погибнет от голода и жажды или от меча и копья. Он просто растворится. Это уже происходит — они забывают свой священный язык, смешиваясь с римлянами, греками и египтянами, и будут делать это дальше, пока последний из них не забудет язык ангелов и само слово «иудей». Сколько времени на это уйдет? Лет сто? Без победы это случится довольно скоро. Все будет кончено. Все будет так, как будто никогда ничего и не было.
— О проклятый и коварный Дух, — сказал я. — Неужели ты совсем не помнишь Небес? Конечно, ты знаешь, что в утробе Времени зреет нечто, что сильнее твоих мечтаний, а иногда и моих.
— Что? Что там зреет? — спросил он. — То, что мир становится больше с каждым годом, а ты меньше, как и твой народ Единственного Истинного Бога, Неназываемого Бога, народ, у которого нет иных богов, кроме Него. Ты не обратишь их на пути свои, и они съедят тебя живьем. Я предлагаю тебе сделать единственное, что их спасет, неужели ты не понимаешь? И как только та карта, какую нарисовали для тебя римляне, окажется в твоей власти, ты сможешь обучить их всем Законам, какие Он дал вам на Священной горе. Я с готовностью передам это дело в твои руки!
— Ты? Ты хочешь мне помочь? Помочь нам? С чего бы?
— Внимай же мне, глупец! Я начинаю терять терпение. Ничто не делается здесь без моего участия. Ничто. Ни одной, даже самой простой победы невозможно одержать, если я не приму в этом участия. И это мой мир и мои народы. Неужели ты не падешь на колени и не поклонишься мне?
Его лицо исказилось. Глаза наполнились слезами.
Это так я выгляжу, когда мне грустно? Когда я плачу?
Он дрожал, будто им самим вызванный ветер холодил его. Он смотрел на мир, нарисованный его воображением, полным тоски и отчаяния взглядом.