Илион
Шрифт:
Профессор Хокенберри решительно склоняется над колыбелькой. Пальцы с грязными ногтями почти касаются нежной розовой кожи – и внезапно отдергиваются прочь.
Я не могу.
Не могу.
Как же так? Вся моя жизнь (и если бы только моя!) висит на волоске, а тут…
Едва передвигая ослабевшие ноги, выхожу из детской. Надеть, что ли, Шлем Смерти? Да шут с ним, со Шлемом.
Ладонь нащупывает квит-медальон. Куда теперь-то? Как бы ни повел себя Ахиллес, это уже не имеет значения. Ему не взять Олимпа в одиночку; грекам не одолеть богов без помощи троянцев. Так что вся пьеса, разыгранная
Какая, в сущности, разница…
С дурацким наполеоновским планом покончено. С Томасом Хокенберри – тоже. Пора говорить о нем в прошедшем времени.
Да, только где скоротать часы, пока Муза или подлатанная червями Афродита не разыскали меня? Навестить Найтенгельзера? Интересно, как быстро бессмертные разыщут мой квантовый «хвост», поняв, что я натворил… или пытался натворить?
Однако не хочу навлекать беду еще и на друга-схолиаста. Пусть тешит доисторических девиц в Индиане тысяча двухсотого года до Рождества Христова. Может, коллеге открыть университет и заняться преподаванием? Даром что большинство историй, изображенных в мировой классике, еще не произошли… Ах, чтоб мне, совсем забыл про Патрокла! У меня нет ни малейшего желания опять стрелять в него из тазера, тащить в шатер к Ахиллесу, а потом, став Афиной на последних три минутки, подмигнуть Пелиду: типа, «с первым апреля! Вот он, твой дружок, целый и невредимый. А ты что, купился?».
Не-ет, пусть как-нибудь сами разбираются.
Может, сразу махнуть на Олимп? А что там? Хозяйка уже доведена до белого каления… И Громовержец с его очами-радарами… И мокрая Афродита вылезает из бака… Бр-р-р. Стало быть, на сегодня Олимп отпадает.
Остается единственное место. Вообразив его, я быстро поворачиваю диск медальона. Пока не передумал.
Я так и не надел Шлема. Елена сразу видит меня в мягком мерцании свечей.
– Хок-эн-беа-уиии? – спрашивает она и приподнимается на подушках.
Молча смотрю на нее, стоя посреди просторной спальни. Почему я здесь? Вздумай красавица позвать охрану или вытащить клинок, измученный незваный гость станет легкой добычей. Рука не поднимется даже включить медальон. Я так изможден, что не удивляюсь, почему это в половине пятого утра в покоях Парисовой супруги горят свечи.
Елена приближается ко мне, правда, без кинжала. О небо, я и забыл, как она прекрасна. Нянька Скамандрия – просто неуклюжая толстуха в сравнении с этой стройной, гибкой, нежной прелестницей, облаченной в полупрозрачные одежды.
– Хок-эн-беа-уиии? – сладко тянет она мое нестерпимое для античного слуха и губ имя. Я готов разрыдаться: красавица – единственная в мире, кому оно известно. Не считая Найтенгельзера, который, наверное, уже мертв. – Ты ранен, Хок-эн-беа-уиии?
– Ранен? –
Елена ведет меня в купальню, примыкающую к спальным чертогам. Здесь я впервые увидел дочь Зевса. Вокруг по-прежнему пылают свечи, ванна наполнена водой, и я замечаю собственное отражение. Колючие впалые щеки, красные глаза… Сколько же я не спал? Теперь и не вспомнишь.
– Сядь, – говорит Елена.
Бессильно опускаюсь на мраморный край купальни.
– Зачем ты пришел, Хок-эн-беа-уиии?
– И-искал по-поворотную точку. – Слова путаются в разуме и на языке.
С грехом пополам излагаю все: игру-маскарад с Ахиллом, похищение Менетида, дерзкий замысел возбудить героев на битву с богами, которая могла бы спасти… всех и вся.
– Но Патрокл жив? – спрашивает красавица. Ее темные очи прожигают меня насквозь.
– Разумеется. Я просто унес его… кое-куда.
– Ты можешь путешествовать, как боги, – полувопросительно кивает она.
– Да.
– А мальчик Гектора, Астианакс? Его ты не сумел унести?
Безмолвно качаю головой.
Дочь Леды погружается в раздумья. Прекрасные глаза чернеют. Разве может она поверить моим объяснениям? Кто я для нее вообще? Зачем виновница троянской войны подружилась со мной (хм, «подружилась»; чересчур мягкое слово для целой ночи страсти) и как поступит дальше?
Словно отвечая на последний вопрос, хозяйка выходит из ванной комнаты с самым мрачным выражением лица. Из коридора доносятся ее громкие кличи. Сейчас ворвутся стражники. Притрагиваюсь к медальону.
Рука бессильно падает. Мне больше некуда идти.
В тазере еще остался заряд, однако я не берусь за оружие. Елена возвращается, с ней еще несколько человек. Не охранников – служанок. Рабынь.
Минуту спустя мои грязные шмотки грудой свалены у стены, а девушки наполняют ванну из высоких сосудов, над которыми струится пар. Позволяю снять с себя вибрас, однако с медальоном расставаться не желаю, хоть и боюсь его намочить.
– Омойся, Хок-эн-беа-уиии. А потом, – в ее руках сверкает короткий клинок, – я сама побрею тебя. Вот, выпей. Это поднимет твой дух и восстановит былую мощь.
Женщина Париса протягивает кубок с густым зельем.
– Что здесь?
– Любимый напиток Нестора, – смеется она. – Когда-то старик навещал моего супруга, Менелая. Помогает при упадке сил.
Я принюхиваюсь, чувствуя себя подозрительным грубияном.
– Что тут намешано?
– Вино, тертый сыр и ячменная мука, – отзывается Елена и прижимает кубок к пересохшим губам; ее белоснежные пальцы касаются моей пыльной, выдубленной на солнце кожи. – И еще я добавила зеленого меда. Для сладости.
– Совсем как Цирцея, – глупо ухмыляюсь я.
– Как кто?
– Забудь. Это уже из «Одиссеи». Нешу… нешуще… несущественные пустяки.
Выпиваю залпом. Зелье ударяет по мозгам, словно копыто миссурийского мула. Я лениво размышляю о том, водятся ли мулы в Миссури тысяча двухсотого года до нашей эры.
Юные рабыни заставляют меня подняться, стягивают хитон и нижнее белье. Даже смутиться сил нет. Я так устал, и еще этот напиток… голова гудит.
– Искупайся, Хок-эн-беа-уиии. – Красавица предлагает свою руку и сводит меня в глубокую дымящуюся ванну.