Иллюстратор
Шрифт:
Вглядываюсь в изображение ученой совы на ее запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства, дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.
Мы, дети весны, росли и обучались ремеслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю, ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды, на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремесел есть свет, который мы несем людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна
– Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрет без нее?
– Ты задаешь правильный вопрос, дочка, – отвечал Сказочник. – Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдет к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждет тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье, и бесконечно страдает всю свою никчемную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает, тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречен вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание забытых в вазе с несвежей водой роз, и с каждым днем этот запах становится все резче и невыносимее. Мертвые цветки означают мертвые души, несчастные при жизни и лишенные надежды на возрождение после нее.
– А что происходит с живыми душами после смерти тела?
– Все во Вселенной – часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключенная в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворенного солнцем, где, впитав силу божественного света, перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.
Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное – то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это несомненно была она – Аурелие.
Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:
– Как ты это делаешь? Свою работу.
– Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.
Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает. Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю свое занятие без сожаления, чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Мое существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника – обжигающего, возможно, опасного, неизведанного и потому до изнеможения, до боли притягательного.
Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.
– Занятно. – Аурелие перебирает один за другим. – Цветы, пейзажи – очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?
– Моя работа – рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойным кисти? – спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.
– Например, люди.
– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своем воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто созданное воображением не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы, и я с благодарностью пишу ее, мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?
– А как насчет меня, Камаэль? Хотел бы ты нарисовать меня?
Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом.
Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на ее лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи черных волос. Конечно, я хочу ее нарисовать, и не только нарисовать, возможно…
– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.
– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.
Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу ее повернуться ко мне вполоборота. Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени, последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю портрет, представляя его на обозрение своей подруге.
Аурелие поднимается, всматриваясь в мое творение пристально, изучающе, немного хмуря брови.
– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.
Невероятное облегчение и радость, легкость, восторг, счастье принесли мне ее добрые слова. Я не успеваю опомниться, как ее изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод ее пальцев; странно, но от этого холода все тело бросает в жар, наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения, я касаюсь ее губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего, где нет ничего, кроме этого чувства.
Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечет меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни ее потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого ее движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.
Как-то раз мы гуляли по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкало плечи Аурелие. Покрывая ее лицо поцелуями, я признался, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произнесла со снисходительной улыбкой:
– А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! – И засмеялась низким голосом с чуть различимой хрипотцой.
Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.
– А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? – спросил я и, помедлив, добавил: – Быть со мной?