Иллюзии Доктора Фаустино

Валера Хуан

XXIII

Откровения Хоселито

Теперь пора вернуться к доктору, который, как, вероятно, догадывается читатель, все еще находится в плену у Хоселито Сухого.

Попав в шайку, дон Фаустино скоро понял, что Хоселито разыскивает дочь и намерен увезти ее из дома отца Пиньона, где она пряталась, если верить донесениям лазутчиков и друзей, проживающих в Вильябермехе.

Доктору пришлось выдержать длинный допрос. Хоселито было известно, что дочь влюблена в доктора. Он не знал только, зачем тот предпринял ночное путешествие.

Хоселито не подозревал, что дочь знала о его намерениях и потому бежала и что доктор преследовал ее. Даже если бы он знал это, было поздно: дочь была уже далеко.

Дон Фаустино словом не обмолвился о бегстве Марии и объяснил свое ночное путешествие другими причинами. Вскоре он заметил, что они достигли Вильябермехи, и понял, что Хоселито хочет пробраться в дом отца Пиньона. Чтобы избежать этого, доктор сообщил, что Мария исчезла, и признался, что ехал на ее поиски.

Убедившись, что пленник сказал правду – дон Фаустино дал честное слово, – Хоселито понял,

что Мария недосягаема, и пришел в ярость.

Поэтому он решил не заезжать в Вильябермеху. Вся шайка вместе с пленником несколько дней бродила по тронам и проселочным дорогам, ночуя в усадьбах и на хуторах, где у Хоселито были друзья и сообщники.

Доктор потерял представление о том, в какой части Андалусии он находится.

Взяв с доктора слово, что он не будет пытаться бежать, Хоселито разрешил ему ехать на лошади и иметь при себе оружие. Казалось, доктор полностью свободен, но Двое разбойников неусыпно следили за ним.

Доктор настоятельно просил разрешения написать письмо матери, но этого ему не позволили, хотя во всем остальном к нему относились предупредительно, вежливо и заботливо, насколько это было возможно.

Дон Фаустино ломал голову над тем, зачем понадобилось разбойникам держать его в плену, не находил ответа и от этого приходил в отчаяние.

Наконец однажды ночью, когда шайка разместилась в каком-то богатом имении – если судить по хорошо обставленным комнатам, – Хоселито сказал доктору, что хочет переговорить с ним наедине. Они поднялись наверх, в комнату дона Фаустино, и между ними состоялся следующий разговор.

– Сеньор дон Фаустино, – начал Хоселито Сухой, – у меня не было намерения лишать вас свободы. Я разыскивал дочь и с вами встретился случайно. Я узнал вас, и благодарите бога, что у меня хорошая память и что вы очень похожи на своего отца. Если бы я вас не узнал, вы давно стали бы добычей воронов. Теперь я хочу рассказать о моих намерениях и вообще о разных вещах, которые важны для меня и для вас.

– Говорите, Хоселито, – вставил доктор, – я уже много дней жду этого.

Собеседники сидели за столом друг против друга. На столе горели две свечи.

Внешность Хоселито совсем не была отталкивающей. Напротив, он был высок, строен, кожа у него была белая, хотя и покрытая загаром; волосы черные, с едва заметной проседью; глаза серо-зеленые, красивого разреза, добрые и печальные; рот небольшой, зубы белые и ровные. Он носил бакенбарды, а усы брил. Словом, Хоселито был красавец мужчина, и, видимо, в недалеком прошлом – теперь ему было лет сорок – он, считался, что называется, ладным парнем.

– Я был рожден для другой жизни, – продолжал Хоселито, – совсем не похожей на ту, которую веду теперь, но человек предполагает, а бог или дьявол располагает. Когда мне пошел восемнадцатый год, я был послушником в монастыре Вильябермехи. Отец Пиньон хорошо помнит то время: он любил меня за прекрасный голос и за ту страстность, с которой я пел в церкви; он ценил смирение и кротость, которые меня отличали, и называл меня ангелом. Я бы и стал им, если бы не встретился с Хуанитой. Лучше бы мне ее никогда не видеть! Она часто посещала церковь со своей матерью, доньей Петрой, вдовой. Это была очень гордая и суровая женщина. Она считала себя благородной, и не без основания. Ее мать, бабка Хуаниты, – родная сестра вашего деда. И вот бедный послушник имел дерзость поднять глаза на родственницу самих Мендоса.

– Кто же был мужем доньи Петры? – спросил доктор.

– Разбогатевший погонщик мулов, – ответил Хоселито. – Но не в этом дело. Дело в том, что я влюбился в Хуаниту. Мои пламенные взоры зажгли в ней ответное чувство. Встречаясь в церкви, мы стали разговаривать, но делали это так осторожно и незаметно, что донья Петра ни о чем не подозревала. Однажды мы условились, что я ночью приду к ней на свидание. Нужно было выбраться танком из монастыря, а потом перелезть через стену, чтобы попасть во двор, где я встречусь с Хуанитой. Свидание состоялось, за первым последовали другие. Как-то раз, во время праздника, красота Хуаниты привлекла внимание богатого помещика из соседнего города *** и заронила в его сердце любовь. Донья Петра дала согласие на брак дочери, Хуанита не осмелилась ослушаться, но сразу же сообщила об атом мне. Мы решили бежать. Приготовили все для ночного побега; я прихватил мула и поехал за Хуанитой. К несчастью, жених-помещик и его слуга, случайно оказавшиеся поблизости, увидели, как я перелезал через стену. Прежде чем я успел спрыгнуть во двор, жених Хуаниты схватил меня за ногу и дернул с такой силой, что я свалился на землю. Я тотчас же вскочил, несмотря на ушибы, но он не выпускал меня и трижды сильно ударил ногой, обозвав при этом негодяем. Помещик был сильный мужчина, и ему чуть было не удалось снова повалить меня наземь. Несмотря на неожиданность, боль и ушибы, я узнал в моем противнике ненавистного соперника. Ревность, гнев и стыд за то, что со мной обошлись так жестоко и подло, заставили меня забыть и о смирении и о послушании, которые так нравились отцу Пиньону. Кротость мгновенно сменилась бешенством и яростью. Адское пламя мести обожгло мое сердце. Дьявол, которого я, наверное, призывал в тот момент на помощь, не замедлил явиться и снабдил меня своими дьявольскими средствами. Рядом со мной лежала груда огромных камней. Я схватил камень и бросился на врага так стремительно, что он не успел защитить обнаженную голову – шляпа у него упала во время борьбы, – и получил удар страшнейшей силы, от которого замертво упал к моим ногам. Все это случилось так быстро, что слуга не успел прийти к нему на помощь. Увидев, что его господин упал, он перепугался и закричал: «Убили! Убили!». Меня сковал ужас. Это была первая смерть, учиненная мною. Я был так потрясен и подавлен, что даже не помышлял о бегстве. Из соседних домов сбежались люди, задержали меня, передали в руки правосудия, и

меня приговорили к каторге. Под грузом несчастий, находясь уже на каторге, я совершенно забыл обо всех добрых наставлениях монастырской братии, я познал дурные стороны жизни, понял, что родился под несчастливой звездой, и решил сам бороться со злым роком. Однажды во время дорожных работ я сговорился с четырьмя моими товарищами по несчастью о побеге, и мы бежали. При этом нам, к сожалению, пришлось убить одного из надсмотрщиков, когда тот пытался нас задержать. С тех пор я и подвизаюсь в этом незавидном ремесле. Ничего другого мне не оставалось делать. Не выдержав несчастий и горя, Хуанита умерла, когда я еще был на каторге. После нее осталась дочь Мария. Я обожаю мою дочь, сеньор дон Фаустино; я люблю ее еще и потому, что она живо напоминает мне Хуаниту. Но она стыдится меня, бежит от меня, не хочет меня видеть.

Воспитатели вложили в нее кое-какие добрые мысли и чувства, по забыли внушить ей любовь и уважение к отцу. Кто бы я ни был, я отец. Божья заповедь так и гласит: «Чти отца своего».

Многое можно было на это возразить, но доктор счел более разумным не спорить с Xоселито и промолчал.

XXIV

Sunt lacrimae rerum [94]

Не дождавшись ответа, Хоселито продолжал:

– Вы молчите, сеньор дон Фаустино, полагая, очевидно, что моя дочь вправе избегать меня, презирать и даже ненавидеть. Я стараюсь непредвзято разобрать мои поступки и не вижу, почему нужно презирать меня и ненавидеть. Признаюсь, что в какой-то момент моей жизни я мог поступить по-разному и от этого зависела моя судьба. «Когда же это было?» – спросите вы. Может быть, тогда, когда мой соперник попирал меня ногами и нанес мне тяжелые оскорбления. Вы считаете, что я должен был безропотно снести все это? Разве моя вина, что под рукой оказался камень и я не рассчитал силу удара? Конечно, благоразумнее было не наносить смертельного удара. Но можно ли было не отомстить обидчику за попранную честь? Или послушники вообще должны забыть о чести и достоинстве? Может быть, во избежание трагедии я просто должен был отказаться от любви к Хуане, уговорить ее выйти замуж за нелюбимого человека, ублажить тем самым ее мать и снова податься, как ни в чем не бывало, в послушники? Это было бы удобно для всех, но это было бы низостью. Вы можете, конечно, сказать: «Да, лучше было не влюбляться в Хуану и не соблазнять ее». Но я и не соблазнял ее. Мы бросились навстречу друг другу, движимые неодолимой силой: как реки бегут в море, как дым тянется в небо. Нет, все было предопределено… Это моя судьба, мои рок. Верьте мне: я был бы ангелом, если бы не повстречал Хуану. Но дьявол воспользовался ею как орудием моей гибели и мною, чтобы погубить ее. И ни я, ни она не могли избежать этого.

94

Бедствия порождают слезы (лат.).

Доктора подмывало опровергнуть все эти софизмы, которыми разбойник хотел оправдать себя, но понимал, что это ни к чему не приведет. Кроме того, он не приводил достаточно убедительной аргументации. Моральные принципы были ясны ему в теории, но на практике им не хватало ни четкости, ни строгости. Доктор пытался проникнуться теми чувствами, которые владели Хоселито, ставил себя на его место, и тогда ему казалось, что он мог бы убить помещика. Он допускал, что, влюбившись в Хуану, тоже лазил бы через стену на тайные свидания и мог бы решиться похитить ее. Словом, в подобных обстоятельствах он действовал бы точно так же, как Хоселито, но это не значило, что он совершил бы главную его вину. Главная вина, которой, по мнению доктора, замарал себя Хоселито, состояла в том, что тот бежал с каторги и сделался разбойником. Дон Фаустино не мог так поступить, а если бы так поступил, не мог бы себя оправдать. Принципы морали, законы совести, живое ощущение справедливости и доброты не есть результат воспитания. Эти чувства заложены в душе каждого человека, будь он ученый или простой крестьянин. И тот, кто пренебрегает этими принципами, нарушает или извращает эти принципы, законы и понятия, тот всегда виновен и всегда за это в ответе. В основе этих ошибок и нарушений лежит недостаток воли, и чтобы заглушить голос совести, в ход пускаются всякие софизмы. Надо признать, что у некоторых диких и варварских народов подобное попрание норм морали – всеобщее явление. Поэтому нельзя делать индивида ответственным за эти нарушения. Но в цивилизованном обществе вроде европейского невежество и извращенность нельзя считать невытравимыми пороками. Как бы низко ни пал человек, в какую бы темную бездну ни ввергнулся, луч света дойдет до его души и даст ей ясное понимание добра и справедливости.

Так рассуждал доктор – на наш взгляд, правильно рассуждал – и не был склонен оправдывать Хоселито и считать его жертвой судьбы, рока.

Все, что в книгах и газетах говорилось о дурной организации общества, об эксплуататорских способах, которыми достигаются богатства, о зле, которое проистекает из-за дурного использования этих богатств, об унижении и оскорблении бедняков, которых грабят богачи, – все это Хоселито знал и понимал. Правда, воспринимал он это скорее воображением, чем разумом, и знал многих андалусийских разбойников прошлого и настоящего. Знаменитые разбойники вроде Хромого из Энсинас-Реалес, Курносого из Бенамехи, братьев-разбойников из Эсихи соображали в вопросах критики политической экономии едва ли не столько же, сколько Прудон, Фурье или Кабе. [95] В этих вопросах Хоселито держался примерно на том же уровне знаний.

95

Кабе Этьен (1788–1865) – французский утопист.