Иллюзия Истории

Галечян Михаил Гаикович

— Вы сгущаете краски, доктор Оппенгеймер. Не ожидал от вас такой эмоциональности. Разумеется, есть достойные аргументы против вашей проповеди, но у нас нет времени на теологическую дискуссию.

— Я понимаю, — согласился Оппенгеймер. — Да, я верю в Бога, но в том смысле, что события и поступки предопределяются Богом, а нам он оставляет иллюзию выбора. Этакий вариант фатализма.

— Очень хорошо, — обрадовался Понс, — Значит, атомные бомбы, сброшенные в августе сорок пятого, свершившийся факт предопределенный Богом. Так что, уважаемый мистер фаталист, не

будем гневить судьбу. Ваше решение давно предопределено.

Оппенгеймер долго смотрел на руки, сцепленные на столе.

— Я убежден, мистер Понс, — наконец сказал он, — что общество и История должны прощать талантливым людям, а тем более гениям, больше, чем остальным. Это спорный недемократичный тезис, но отношение общества к гениям и к простым людям не должно быть одинаково даже в правовом смысле. Другими словами, если простой человек и гений украдут булку — первого надо наказать, а второго — нет. Нельзя перечеркнуть все добро сделанное гением и приравнять его к бесполезной бездарности на радость улюлюкающей толпе, называя это демократией.

Но я не гений, а вы предлагаете не булку украсть. Вы хотите выдать индульгенцию, которую когда-то мог купить любой бродяга. Клочок бумаги с подписью епископа. А чья подпись будет стоять на вашей индульгенции, мистер Понс. Самого Господа Бога?!

Генерал снисходительно улыбнулся и легонько хлопнул Оппенгеймера по плечу:

— Для Бога все сущее всего лишь эксперимент. Он исследователь. Исследует людей. Как мы крыс. Мы моделируем разные ситуации, предлагаем варианты выбора, они выбирают (а что им еще остается?!), мы анализируем, придумываем новые, более изощренные варианты выбора. Он делает тоже самое! Только с нами, а не с крысами! Бог — ученый, моделирующий Жизнь и исследующий поведение человека в этой грандиозной Модели. Меняются лишь условия и подопытные. Вот вы, например — ученый, который должен сбросить атомную бомбу на мирный город. Александр Великий — полководец, который завоевал весь мир, но не любимую женщину. Ольга — необыкновенно красивая женщина, которая несчастна в любви. Как можно разрешить такие противоречия в рамках существующего мира?!

Оппенгеймер сидел нахохлившись, потупив взор. Казалось, он не слышит Понса, но вдруг тихо заговорил:

— Зло иррационально, но любому его проявлению есть рациональное объяснение. Любой поступок выводится как математическая формула из корысти, властолюбия, похоти, трусости, лени. Или из психических отклонений — садизма, мазохизма, паранойи, одержимости. А вот чему нет объяснения, что действительно иррационально, так это Добро. — Оппенгеймер близоруко сощурился. — Не пытайтесь меня убедить в естественности вашего видения ситуации. И не пытайтесь разобраться в моей мотивации. Любое разбирательство превращается в приговор, а я не хочу и не буду этим заниматься.

— Вы идеализируете Добро, — заметил Понс. — Зло абсолютно. Добро лишь его несовершенная форма.

— Вульгарный примитивный цинизм, — махнул рукой Оппенгеймер. — С возрастом человек должен становиться более милосердным.

— Идеализация, — упорствовал Понс.

— А тезис: против силы найдется другая сила, более могучая, тоже идеализация?

— Нет,

как раз наоборот, это подтверждает: Зло — абсолютно!

Оппенгеймер молча отвернулся. На уставшем лице застыла растерянность. Ох уж эти ученые, подумал Понс. Он обнял Оппенгеймера за плечо и дружеским тоном сказал:

— Давайте-ка прогуляемся по вашему замечательному парку. Он так успокаивает.

2

Решающее расширенное заседание Временного Комитета должно было состоялось в Белом Доме. На нем ожидалось присутствие политического и военного руководства страны во главе с президентом, и ученых Манхэттенского проекта. Президент хотел получить всю информацию от министров, генералов и профессоров о положении дел в сверхсекретном проекте и принять окончательное решение.

Оппенгеймер вошел в здание с южного фасада. Офицер охраны в белоснежных перчатка отдал честь и попросил пропуск. Мельком взглянул на него, снова отдал честь, вежливым жестом показал на коридор, ведущий к Овальному кабинету. Оппенгеймер шел быстро, не оглядываясь по сторонам, словно боялся, что его остановят. Но у самых дверей в кабинет кто-то учтиво тронул за локоть.

— Оппи, их надо остановить во чтобы то ни стало! — зашептал в ухо страстный голос Сцилларда.

Оппенгеймер спрятал глаза, не зная, что сказать.

— Тебя они еще послушают, — продолжал Сциллард, не замечая, что творится с коллегой. — Надо выступить перед президентом. Четко выразить нашу общую позицию. Уверен, Ферми и Лоуренс тебя поддержат.

Оппенгеймер мрачно смотрел на пол. Когда Сциллард, наконец, отошел, он направился к своему месту. Поздоровавшись со всеми, сел рядом с Ферми. За столом Овального кабинета президента Соединенных Штатов Америки Гарри Трумэна сидело несколько человек. Военный министр Генри Стимсон аккуратно перекладывал бумаги перед собой. Напротив него, откинувшись на спинку стула, сидел Джеймс Бирнс — новый госсекретарь. Он оглядывал коллег по Временному Комитету словно хозяин кабинета. Тучный здоровяк в генеральском мундире наклонился к нему и что-то шепнул на ухо. Бирнс энергично закивал.

— Я полагаю можно начинать, — сказал Трумен обращаясь к Стимсону.

— Конечно, господин президент, — согласился министр.

Он собирался продолжить, но неожиданно Бирнс заговорил первым.

— Может сначала выслушаем военного руководителя проекта генерала Гровса?

Стимсон не ожидал такого развития событий и не нашелся чем возразить.

— Что ж, я готов джентльмены, — согласился тучный генерал, вставая из-за стола. Жесткий взгляд колючих глаз делал лицо неприветливым. Казалось, даже улыбка не добавит ему добродушия.

— Испытание прошло успешно. Скажу лишь, что реальность оказалась много больше ожидаемого, — Гровса распирало от гордости, словно в этом достижении была его заслуга. — Осталось выбрать цель, верно доктор Оппенгеймер?

Профессор поднял голову, рассеяно посмотрев на Гровса.

— Предварительные расчеты ограничили мощность взрыва двумя тысячами тонн тротилового эквивалента. Расчеты профессора Ферми дали несколько большее значение, но истинная мощность превысила двадцать тысяч тонн.