Иллюзия любви
Шрифт:
Тогда она уже была замужем. Первый муж Нины был намного ее старше и разница лет, словно длинный коридор, наполненный гулкой пустотой, с первых же дней ее замужества начала отдалять молодоженов друг от друга – и неизбежно привела к тому, что в одну из случайных поездок в родной город (Нина уехала вместе с мужем в Европу, где тот трудился на производстве, как квалифицированный специалист, необходимость в задействованности которого была такова, что его даже выписали из-за границы); да, в одну из случайных поездок в Москву Нина встретила бывшего товарища по музыкальному
Развестись с бывшим мужем оказалось на удивление легко. Нина из Москвы больше не выезжала, просто выслала заверенные адвокатом бумаги в Европу, а приехавший спустя несколько месяцев муж подписал их. Несколько часов ожидания заседания суда (Нина с молодым и будущим супругом ждала в машине на улице, а бывший муж, неловко выпрямив горбатую спину на деревянной скамье, уныло стирал с пальцев вечные чернильные пятна, которые только и запомнила Нина из той, прошлой жизни); полчаса казенного разговора, когда никто из участников процесса старался друг на друга не смотреть – и вот Москва захлопнулась вокруг Нины последним обручальным кольцом.
Прошло только несколько недель, и Нина уже получила возможность упиваться целыми днями счастья, совместными походами в кино и в гости, которых была лишена за неполный год жизни с всегда занятым первым мужем.
Все трудности жилищного, финансового либо какого-другого житейского плана Нина, да и Борис тоже – воспринимали как очередное приключение, поэтому, наверное так легко они эти трудности преодолевали.
Нина часто вспоминала это время – потом... Когда вдруг солнечное утро, всегда пылавшее за окном, независимо от того, какого положение принимали стрелки на часовом циферблате, внезапно и мгновенно сменилось угрюмой и безмолвной темнотой; и остановились старинные часы, доставшиеся Борису от его прабабушки-графини... Стрелки второй год уже показывали половину третьего не то ночи, не то пополудни, а Нина иногда подходила к неподвижным гирькам и мертвому маятнику и тихонько бормотала:
– Тик... тик...
Так вот неожиданно оборвалась лента времени, и все, что было до этого, полетело в бездонную дыру разрыва, скользя по обугленным краям.
– А ведь могло все быть совершенно иначе, – вдруг вслух проговорила Нина, – ведь Борис... Он был такой талантливый музыкант. И только-только его будущее начиналось. Он уже давал раз в месяц по одному или два сольных концерта в самых престижных залах Москвы. Еще немного и он бы получил всемирное призвание, но...
– Все очень просто, – помолчав, добавила она, – просто в поисках счастья он зашел не в ту дверь.
Нине пришлось сделать над собой усилие, чтобы подняться с кровати и подойти к окну.
Борис в соседней комнате уже затих, но Нина прекрасно знала, что это ненадолго. Ей нужно было идти к тем, кто ее этой ночью ждет, с тем, чтобы утром вернуться и принести деньги, которые все, без остатка, пойдут дяде Моне – и повторится то, что было сегодня, а ведь самое страшное – что сегодняшний день
Нина представила себе свернувшуюся змеиной петлей оборванную ленту времени, кем-то неведомым и страшным закольцованную в круг без начала и конца.
Под ее окнами засигналила машина.
Нина знала, что это приехали за ней, но не двинулась с места. Круг, превратившись в стальной обруч, безжалостно сдавил ей виски.
Она поморщилась и, замотав головой, шагнула к стоящему на столе телефону – оставшейся в квартире единственной вещью, которая что-то еще стоила.
Упреждая очередной гул автомобильного сигнала, Нина сняла трубку и, мучительно морщась, стала набирать номер, который припомнила только что.
Она и сама не знала, зачем делала это. Просто ей нужно было, чтобы что-то еще ее поддержало, кроме засохшим и сморщившихся белых цветов беспорядочно рассыпанных по пыльному столу.
– Алло... – проговорила Нина после нескольких ужасно длинных гудков в трубке, – алло...
– Чавой-то? – прервав гудки, вдруг спросил ее женский старческий голос.
– Мне бы... – сказала Нина, – Василия... – дальнейшую фразу она проговорила совсем без усилий, и как ей даже показалось, не размыкая губ, словно говорила она не при помощи рта, а прямо бешено стучащим и рвущимся наружу сердцем. – Я хочу услышать Василия.
– Чавой-то? – снова прозвучал в трубке старушечий голос, но Нина ничего больше не сказала.
– Ошиблись номером, – сообщил ей тот же голос, и сразу после этого застучали короткие гудки.
Нина медленно опустила трубку на рычаг.
– Вот и все, – проговорила она и вдруг почувствовала, что дрожит от смертельного страха перед жутким закольцованным отрезком времени, куда попала так давно.
За окнами снова настойчиво прогудел автомобильный клаксон.
Камера представляла из себя довольно большое помещение без окон и с одной стеной в виде решетки. Вдоль трех других стен тянулись низкие и грязные нары.
На одних нарах присели рядышком мы с Дашей, а напротив нас положили скованного наручниками Васика, который после пленения ментами впал в какой-то ступор и теперь молчал, пяля на нас страшно покрасневшие глаза. На наши вопросы он не отвечал, вообще – за все полчаса, которые мы провели в этом ужасном месте – он не проронил ни слова, и совершенно нельзя было понять, пьяный ли он до сих пор до беспамятства или протрезвел и теперь медленно приходит в себя, припоминая, что же это он такого натворил.
Кроме нас троих, никого в камере не было.
– Да-а... – в который раз вздохнула Даша, – вот уж никогда не думала, что попаду в милицию. Это же надо – сидеть в камере. Ничего себе прогулялись.
– А это разве камера? – усмехнулся давно подслушивавший наш разговор дежурный, который сидел, раскачиваясь на стуле, прямо за решеткой. – Это вовсе и не камера. Это только обезьянник. Мы здесь алкашей держим и других... мелких нарушителей порядка. А камера в подвале. Там-то настоящие преступники и сидят.