Илья Николаевич Ульянов

Трофимов Жорес Александрович

Поступок любимого старшего брата не прошел мимо внимания младших, дал им пищу для раздумий. Постепенно и они стали избегать посещения церкви. Как-то вечером у Ильи Николаевича зашел разговор об этом с одним из гостей. Искренне верующий человек, он посетовал: «Что делать?» А собеседник сказал с улыбкой: «Сечь, сечь надо». Этот диалог услышал проходивший мимо открытой двери кабинета Владимир. Возмущенный, он выбежал во двор, сорвал с шеи крест и бросил его на землю. Отец беспокоился, чтобы сын хотя бы в гимназии не говорил о своем разрыве с религией, ведь это грозило немедленным исключением с «волчьим билетом». [6]

6

Илья

Николаевич был также искренне и глубоко верующим человеком и воспитывал в этом духе детей. Но его религиозное чувство было, так сказать, вполне «чистым», чуждым всякой партийности и какой-либо приспособляемости к тому, что «принято». Это было религиозным чувством Жуковского, поэта, любимого отцом, религиозным чувством гораздо более любимого Некрасова, выразившимся, например, в поэме «Тишина», отрывки из которого отец любил цитировать, именно то место, где повторяется о «храме божием», пахнувшем на поэта «детским чистым чувством веры».

«В гимназии, правда, требовали посещения церкви, говения. Но дома дети видели искренне убежденного человека, за которым шли, пока были малы. Когда же у них складывались свои убеждения, они просто и спокойно заявляли, что не пойдут в церковь… и никакому давлению не подвергались».

«…Илья Николаевич так и остался верующим до конца жизни, несмотря на то, что был преподавателем физики, метеорологом. Его волновало, что его сыновья перестают верить». Так объясняют отношение Ильи Николаевича к религии Анна Ильинична и Надежда Константиновна Крупская.

…Владимиру шел шестнадцатый год. В это переломное для юноши время Илья Николаевич при всей своей занятости старался как можно больше быть рядом. Отец деликатно подсказывал сыну, как он мог бы с пользой для себя и других применить свои знания и способности, свою неуемную энергию.

Владимир учился блестяще. Сверстники часто просили его объяснить тот или иной урок, растолковать непонятное. Чтобы помочь товарищам, он приходил в гимназию за полчаса до начала занятий. А в последних двух классах ему пришлось выступить уже в роли учителя. Случилось это так.

В симбирской чувашской школе работал учитель математики чуваш Никифор Михайлович Охотников. В декабре 1880 года он сдал при гимназии экстерном экзамен на звание учителя уездного училища. Охотников мечтал поступить в университет, но для этого требовалось получить свидетельство о сдаче экзаменов за весь гимназический курс. Предстояло овладеть латинским, греческим и немецким языками. Справиться с ними Охотников при всем своем усердии не мог. Нанять репетитора не позволяли средства. Положение казалось безвыходным. И тогда Иван Яковлевич Яковлев, к тому времени уже ставший инспектором чувашских школ Казанского учебного округа, зная о блестящих успехах Владимира в языках, попросил Илью Николаевича, чтобы его сын помог учителю подготовиться к экзаменам. О просьбе Яковлева Илья Николаевич рассказал Володе. Сын охотно согласился заниматься с Охотниковым. Гимназист взялся подготовить взрослого человека к выпускным экзаменам, то есть пройти с ним всю гимназическую программу по латыни и греческому языку за полтора-два года.

Регулярно, три раза в неделю, проходили занятия. Владимир консультировал своего подопечного также по истории и другим гуманитарным дисциплинам. Все это отнимало время, но юный учитель и не помышлял о прекращении занятий; помощь нуждающемуся человеку была для него естественной и необходимой. Владимир знал, что путь к высшему образованию выходцу из «низов» — да еще «инородцу» — невероятно труден, и искренне старался помочь Охотникову одолеть его. Родителей очень радовала эта способность отзываться на чужую беду.

Порой Илья Николаевич поражался, как хватает сына на все? Трудные уроки в гимназии, чтение книг, все более и более серьезных, помощь одноклассникам, занятия с Охотниковым, заботы о младших по дому.

С годами к сыну пришло еще одно увлечение — шахматы, по выражению Гёте — пробный камень для ума.

Илья Николаевич и сам был весьма привязан к ним, еще в Нижнем Новгороде собственноручно выточил шахматные фигурки, которые частенько вечерами расставлялись на доске. По примеру отца полюбили древнюю игру все, но особенно увлекались ею сыновья. Какая для них была радость, когда отец звал к себе в кабинет на партию! Илья Николаевич лишь хмыкал удивленно, видя, как постепенно сыновья становятся равноправными партнерами. К четырнадцати-пятнадцати годам Владимир все чаще и чаще стал выигрывать у отца. Илья Николаевич посоветовал сыну встретиться за доской с братом акушерки Анны Дмитриевны, который считался лучшим игроком в Симбирске.

…В 1885 году Ольга завоевала право на одну из немногих в женской гимназии стипендий и тем самым освободила родителей от сорокапятирублевой платы за свое учение. А Владимир за вторую четверть, как и за первую, получил пятерки по логике — таких отметок по этому предмету не получал даже Александр. Пожалуй, можно было уже не сомневаться, что к имевшимся в семье трем медалям — серебряным отца и Анны и золотой Александра — скоро прибавятся золотые награды Ольги и Владимира. Илью Николаевича и Марию Александровну, конечно, радовали эти успехи детей. Но еще большее удовлетворение они испытывали от сознания того, что каждый из них приобретал такие черты, как честность, любовь к труду, твердость характера.

Последние дни

В конце октября 1885 года, накануне тридцатилетия своей службы, Илья Николаевич написал прошение в учебный округ об оставлении на службе еще на пять лет. Попечитель П. Н. Масленников знал, что кое-кто в губернии недолюбливает директора народных училищ, и рекомендовал министру Делянову оставить симбирского директора на службе лишь до 1 июня 1887 года.

Илья Николаевич ждал ответа. Декабрьская сессия сызранского земского собрания вновь решительно высказалась за рост церковноприходских школ и усиление клерикализма в народных школах. Как большое упущение земцы отметили, что по вине дирекции училищ «псалтырь и часослов были даже пропущены в списке книг, допущенных к употреблению в школах».

7 декабря Илья Николаевич отправился с проверкой в Сенгилеевский и Сызранский уезды.

Шестнадцать лет минуло с той поры, когда он впервые поехал осматривать народные школы губернии. За это время он изъездил ее вдоль и поперек, побывав почти в четырехстах селениях. По Сенгилеевскому и Сызранскому уездам, как правило, ездил в конце года, когда здесь открывался санный путь по скованной льдом Волге.

Осмотр сенгилеевских школ прошел благополучно. Но отсюда Илья Николаевич отправился не в Сызранский уезд, как обычно, а в село Жадовка Карсунского уезда. Для изменения маршрута имелась причина: он хотел непременно встретиться с работавшим там учителем Феофилактом Степановичем Кирилловым.

Этого педагога он знал еще со времени его ученичества в начальной школе чувашского села Явлей Алатырского уезда. Способный паренек, бойко отвечавший на экзаменах, запомнился. Желая помочь Кириллову, мечтавшему продолжить свое образование, Илья Николаевич направил его в Промзинское двухклассное училище, пообещав выхлопотать для него стипендию, если будет хорошо заниматься. Вскоре директор убедился, что Кириллов идет в числе лучших. Тогда он попросил учителя Преображенского дополнительно позаниматься с ним и подготовить в Порецкую учительскую семинарию, заверив, что и там Кириллов тоже будет получать стипендию. Подопечный оправдал надежды. Летом 1884 года он закончил семинарию.

Одним из лучших в Симбирской дирекции было двухклассное Жадовское училище Карсунского уезда, открытое Ульяновым еще в 1882 году в специально построенном для школы двухэтажном удобном здании. Это было четвертое и последнее училище повышенного типа (с четырехлетним сроком обучения), которое удалось открыть. Вот сюда-то и был направлен Кириллов. Зная, что местные власти с подозрением относятся к учителям-поречанам, Илья Николаевич просил его быть осмотрительнее в своих действиях и разговорах.