Илья Репин
Шрифт:
У дома «Пенаты» своя судьба, в которой были расцвет, гибель и возрождение. В 1899 году, когда Репин купил дом, это было маленькое одноэтажное строение, никак не приспособленное к работе художника-живописца. Постепенно Илья Ефимович перестроил его, добавил всевозможные светлые пристройки и возвел второй этаж, где оборудовал две удобные мастерские – зимнюю и летнюю. В 1940 году в доме Репина Академией художеств был открыт мемориальный музей. Когда началась Великая Отечественная война, из репинского дома в Ленинград спешно эвакуировали картины, рисунки, скульптуры, предметы быта и обстановки. Летом 1944 года, когда Карельский перешеек был освобожден, стало известно, что репинского дома больше нет. Остались обгоревшие деревья, валялись оплавленные куски жести и стекла, торчали полуобвалившиеся
Раньше, при Репине, каждый, кто хотел его видеть, мог прийти в среду после трех часов дня. Остальные дни недели были заняты работой. Теперь же сюда, в музей-усадьбу «Пенаты», приходят каждый день с 10 часов утра. Всякий день теперь – среда, всегда в «Пенатах» ждут гостей и всегда возможна встреча с художником.
Для тех, кто приходил в «Пенаты», было важно, что художник ценил и в других проявления творческого духа. Он умел распознать талантливость в любой человеческой деятельности. Может быть, потому к Репину так любили приезжать люди молодые – литераторы, художники, что в «Пенатах» они могли услышать всегда непосредственный и искренний отклик на все, что их волновало. Все, кому посчастливилось видеть Репина за работой, не могли забыть этого чуда приобщения к творчеству.
А. И. Куприн в 1920 году вспоминал события пятнадцатилетней давности, когда ему довелось наблюдать работу Репина над портретом М. Ф. Андреевой: «Палитра у Вас лежала на полу (это было в стеклянном павильоне); Вы придерживали ее ногой, когда нагибались, чтобы взять кистью краску; отходили, всматривались, приближались, склоняли голову и слегка туловище, с кистью то поднятой вверх, то устремленной вперед, писали и быстро поворачивались, и все это было так естественно, невольно, само собой, что я видел, что до нас, посторонних зрителей Вашего дела, Вам никакого интереса не было: мы не существовали. Тогда-то, помню, я подумал: “А ведь как красивы все бессознательные движения человека, который, совершенно забыв о производимом впечатлении, занят весь своей творческой работой или свободной игрой…”»
Осенью 1907 года Илья Ефимович познакомился в Куоккале с молодым литератором Корнеем Ивановичем Чуковским, и в судьбе обоих это знакомство оставило глубокий след. Чуковский был свидетелем создания многих картин Репина, сопутствовал ему в поездках и в значительной степени разделял увлечения художника, стал первым редактором его литературных трудов, объединенных в книгу «Далекое близкое».
Репин стал бывать у Корнея Ивановича, особенно часто после того, как Чуковские переехали в дом почти напротив репинской усадьбы. Этот дом, сохранившийся до наших дней, художник помог приобрести и даже перестроить. Чуковский писал: «…не раз вокруг чайного стола затевались бурные, молодые – часто наивные – споры: о Пушкине, о Достоевском, о журнальных новинках, а также о волновавших нас знаменитых писателях той довоенной эпохи – Куприне, Леониде Андрееве, Валерии Брюсове, Блоке. Часто читались стихи или отрывки из только что вышедших книг. Репин любил эту атмосферу идейных интересов и волнений, она была с юности привычна ему».
Среда была для Ильи Ефимовича торжественным днем. Вскоре после часа он прекращал работу, чистил палитру, надевал праздничный, чаще всего светло-серый, костюм и выходил в сад побродить в одиночестве до приезда петербургских гостей. Как и всякий великий труженик, Репин умел отдыхать. В совершенстве владел он искусством в любое время усилием воли отрешаться от забот и тревог.
С. А. Белиц вспоминает, как в 1928 году ему довелось провести день в гостеприимных «Пенатах». Навсегда запомнились ему милые благородные черты лица Репина, его седые волосы, выглядывающие из-под берета, его суетливость, старческий говор и истинно русское радушие.
Илья Ефимович был предупрежден о приезде гостей и выслал к приходу поезда на станцию Куоккала извозчика. Путь к «Пенатам» лежал через чахлый лесок, тут и там усеянный разрушенными дачками. Когда Белиц сказал Репину, что счастлив видеть перед собою русского гения, сотворившего столько
Илья Ефимович, усадив гостя за стол рядом с собой, предупредил, что стол этот называется «не зевай»: «Не доглядишь и останешься с протянутой вилкой, а бутерброд убежит…» Из окна столовой виднеется артезианский колодец «Посейдон». Художник, указывая на него, уверил: «Каждый глоток прибавляет две минуты жизни. Да, да! Я проверил это на себе…»
После завтрака был продолжен осмотр картин. Остановились у этюда бурлака Канина – центральной фигуры картины «Бурлаки на Волге». Белиц выразил свое восхищение. «Давно, давно уж писана… – кивнул Репин. – В семидесятых годах. Что же, это лет тридцать…» – «Да, с лишком», – не желая огорчать старика, подтвердил гость. «Что ты, папа? Уже шестьдесят лет!» – раздался голос Веры Ильиничны, услышавшей разговор.
Репин покачал головой и приумолк…
Несмотря на всю плодовитость художника, его работ в «Пенатах» к тому времени осталось мало.
Чуковский вспоминает, как однажды к Репину приехали праздные и зажиточные петербургские жители, владельцы домов и заводов, занимавшиеся коллекционированием картин.
Каждый из них приобрел по случаю какой-то холст, якобы написанный Репиным, и хотел показать свою покупку художнику, чтобы тот подтвердил свое авторство.
Илья Ефимович стал рассматривать привезенные покупки. Тут были и запорожец с голубыми усами, и бурлак на фиолетовом фоне, и Лев Толстой, перерисованный с убогой открытки… Безграмотные, вульгарные копии, но на каждой – подпись знаменитого мастера, в совершенстве воспроизводящая репинский почерк. Каждая из этих фальшивок была для Репина словно удар кулаком. Он схватился за сердце и застонал, словно от физической боли. Он считал непоправимым несчастьем, что на свете существуют такие темные люди, которым эта наглая мазня могла показаться искусством. Само предположение этих людей, что он может быть автором подобных уродств, посчитал он оскорбительным. «Ирокезы! – закричал он. – Троглодиты! Скотинины!»
Посетители посмотрели на старика с надменной почтительностью и ни на миг не потеряли своей петербургской благовоспитанной чинности. А один из них, самый импозантный и грузный, аккуратно упаковывая своего запорожца, заявил вполголоса с непоколебимой уверенностью, что, право же, это «подлинный Репин» и «вы, Илья Ефимович, напрасно отказываетесь от такого первоклассного холста»…
Такие бури повторялись часто и всегда на том же самом месте. Чуковский даже прозвал эту скамью у колодца «скамьей великого гнева».
Для создания подлинных картин Репина нужны были годы. Так, Чуковский вспоминает, как Репин работал над картиной «Пушкин над Невою в 1835 году». Двадцать лет он мучился над ней, написал по крайней мере сотню Пушкиных – то с одним поворотом головы, то с другим, то над вечерней рекой, то над утренней, то в одном сюртуке, то в другом, то с элегической, то с патетической улыбкой, но все был недоволен и продолжал работать над этой «незадавшейся» картиной.
«Сам я очень огорчен своим «Пушкиным», – писал Репин 27 февраля 1911 года. – После выставки возьму доводить его до следуемого». И в 1917 году Леониду Андрееву: «…прошло 20 лет, и до сих пор злополучный холст, уже объерзанный в краях, уже наслоенный красками, местами вроде барельефа, все еще не заброшен мною в темный угол… Напротив, как некий маньяк, я не без страсти часто схватываю саженный подрамок, привязываю его к чему попало, чтобы осветить, вооружаюсь длинными кистями, по одной в каждой руке, а палитра уже лежит у ног моего идола. И несмотря на то, что я ясно, за 20 лет, привык не надеяться на удачу… я подскакиваю, со всем запасом моих застарелых углей, и дерзаю, дерзаю, дерзаю… до полной потери старческих сил».