Имена мертвых
Шрифт:
Поэтому уходящий в ночь путем мертвых — уже не Пабло Айерса, а насильно поднятый на ноги муляж из пропитанной тлением органической ткани, где, как остатки клеточных структур, уцелели обломки памяти.
Следующий человек с таким же именем будет иметь иную сущность и судьбу.
А ведь есть и фамилии! тоже не последний фактор…
Слава тебе, Господи, избавились, — Клейн вкладывает мачете в ножны. — Не развалился бы на полдороге…
Господь?., хм… ну, если считать, что „Вааль“ сродни семитскому корню b’l, означающему — „хозяин“, „владыка“. Балу, Баал, по-гречески —
Мысль, завладев на миг сознанием Герца, вспорхнула и исчезла мотыльком в ночи. Она не могла задержаться дольше — Герц был слишком занят тем, чтобы кадавр придерживался заданного курса.
Путь ему предстоял неблизкий, но то, что ждет его в конце, легко представить. Герцу вспомнились строки из «Песни о Харальде Этельредсоне»:
«Ночь наступает, не разогнать темноту факелами. Мрак заползает в зал, становится все темнее. Грохают кольца входных ворот, сотрясаются двери. Леденящий ветер в залу рвется, истошно воет. Снежную крошку швыряет он в окна и плачет. Дождь стучится: откройте, неприкаянную душу впустите! Нет, то не дождь стучит, не ветер в двери рвется. Заскрипели ворота, пропуская незваного гостя. Вместе с ним ворвался буран, обдавая дождем и снегом. Затрепетало пламя, бросив рваный свет на вошедшего: вода ручьем текла по доспехам, на шлеме тина. Поднял он забрало — Роланда тут все узнали. Твердым шагом к столу маркграфа мертвец подходит — рука на мече, шлем с головы не снимает…»
Так выглядел приход изделия Фрамбезиуса в Рэмский замок. Но бывшего Пабло ждут не рыцарская зала и не маркграф Конрад.
Хозяин Васта Алегре, когда-то налитой, плотный мужчина, стал костлявым полутрупом.
На его запавшем животе вдоль послеоперационного рубца тремя изъязвленными шишками взбухают иссиня-серые метастатические узлы. Но больше всего раковых узлов в печени, бугристым камнем торчащей из-под реберной дуги.
Комиссар де Кордова ошибался — не протянуть полковнику полгода. Белки его глаз подернулись желтизной. Голос, некогда зычный, увял и стих до шороха, но слова, которые он выговаривает с передышками, по-прежнему несут гибель.
Он так долго приносил жертвы смерти, что она полюбила его и поселилась в нем; она приняла его облик и говорит его устами.
«Нечего там… цацкаться… Всех перебить».
«Да, сеньор».
«И… чтоб никто не ушел… Вы плохо работали в Монтеассоно, Мигель».
«Простите, сеньор».
«Вождя бокаро… привезите мне живьем. Хочу… поглядеть, как он сдохнет».
«Приложим все силы, сеньор».
«Но сперва, чтобы он видел, ты зарежешь его девчонку…»
Мигель служил в рейнджерах, теперь служит дону Антонио. Хороший командир и любит убивать. Он — истинный мачо. Один запах его пота заставляет женщин трепетать от страха и желания.
И это полнокровное воплощение мужской силы охотно и истово служит зловещему воплощению смерти.
Впрочем, так чаще всего и бывает на свете.
«Мигель! Мигель!» — вопит на бегу придурок Чико.
«Заткни пасть, недоносок! Что разорался?! Дон Антонио не велел шуметь».
«Там!
Гомон и выкрики у ворот асьенды усиливаются; Мигель замечает, что еще кто-то бежит оттуда опрометью.
Когда Мигель оказывается там, ему тоже становится не по себе.
Это Пабло, Холера-Пабло, убитый в Сан-Фермине.
То, что он грязный, оборванный, едва держится на ногах — это терпимо.
Но он — МЕРТВЫЙ, это видно и ясно с первого взгляда.
«Полковник… где полковник?» — бормочет мертвец, пошатываясь; «хеклер-кох» в отвисшей, изъеденной личинками мух руке качается безжизненно, как грузик на веревочке.
Крестные знамения заставляют его вздрагивать, но он не отступает. Его словно что-то толкает и заставляет идти короткими деревянными шагами.
«Сгинь, уходи! Пошел прочь!»
«Мне нужен полковник… у меня письмо… письмо для полковника…»
Взгляд блуждающих неживых глаз останавливается на Мигеле.
«А, Мигелито… доложи дону Антонио, что я вернулся… дай мне выпить… горло пересохло…»
Протухшая рука рывком вскидывается к горлу, трет его — и кожа сходит клочьями.
«Что тебе надо?!» — Голос Мигеля вздрагивает, но пистолет в руке и бойцы за спиной придают ему уверенности.
«Хочу… умереть… не могу… больно…»
«Это пожалуйста. Умри», — Мигель не успевает поднять оружие; рука Пабло выбрасывается вперед, и «хеклер-кох» выплевывает пулю.
Он жмет и жмет на спуск, рассыпая пули веером; он даже не целится, а как бы разгоняет мух перед собой. Стреляют и по нему — суматошно, беспорядочно; пули вырывают из тела Пабло ошметки плоти, валят наземь, добивают его, лежачего, но терминадос видят, как мертвец, не обращая ни на что внимания, перезаряжает свой пистолет. На лице — ни гнева, ни боли, ни злобы. Он не живет, а действует, как заведенный механизм, и это равнодушие к помехам — ужаснее всего; оно парализует волю.
«Полковник! — хриплый рев прорывается между выстрелами. — Дон Антонио!! Письмо-о-о!..»
Стрельба стихла, бойцы расступились. Нечто, похожее на Пабло, заковыляло к главному зданию асьенды.
Больше никто не осмелился заступить дорогу мертвецу.
Врач, что пользовал дона Антонио, шмыгнул в сторону, едва увидев, кто пришел. Тихо воя, отползла индейская служанка, смазывавшая сеньору язвы на животе.
Но немощный дон Антонио не струсил. У него даже достало сил держать на весу пистолет.
«Пулю в лоб, — пообещал он вошедшему неожиданно окрепшим голосом, — если ты попытаешься…»
«Нет, — выронив „хеклер-кох“, страшилище, все меньше напоминающее человека, разорвало штанину и с хрустом отлепило от бедра конверт. — Вот. Это… вам».
Дону Антонио показалось, что когда покрытый гнусной слизью конверт коснулся его пальцев, между бумагой и пальцами мелькнула колкая, острая искра.
Тот, кто раньше был Холерой-Пабло, рухнул у кровати и стал стремительно изменяться, будто решил наверстать за минуты все то, что должно произойти с человеком в несколько недель после смерти.