Именем Ея Величества
Шрифт:
Известили матушку мадригалом. В предспальне пахло лекарствами. Немец-медикус, новый, недавно из Берлина, остановил компанию.
— Кранк [162] , кранк, — различалось в невнятной, брюзгливой скороговорке. Больна царица.
Но врача не послушалась, вышла, хоть и нетвёрдо, бледная. Атласная душегрея в цветочках, простая юбка. Княжич Сашка — камергер двора, офицер гвардии — искал глазами шлейф, который ему надлежит нести, и растерялся.
Повела в гостиную. Кренделем угодили, Эльза отламывала
162
Больна (от нем. krank).
— Мой декохт.
Огорчила князя, пожаловать на обед отказалась. Доктор-де запретил, изверг, тиран. Испорчен праздник.
— Без меня веселитесь, — сказала досадливо. Что ж, придётся, отменять-то поздно. Эльза, будто иголки в кресле, ёрзала, постукивала каблучком. Встали. Медикус нагнал князя в зале, зашептал, двигая бровями угрожающе. Да, да, если не пожалеет себя, исход фатальный.
Совсем расстроил эскулап.
Данилыч вздохнул, признался в бессилии. Минет шторм, авось, полегчает ей.
— Климат скверный, майн герр.
Не будет веселья.
Горохов прислал сказать — царице стало хуже. Он на той стороне безотлучно. Голштинец, царевны в Зимнем и вряд ли оттуда тронутся. Замечены во дворце некоторые вельможи — Толстой, Дивьер, Димитрий Голицын. Допуска к государыне нет, толкутся в апартаментах.
— До вашей светлости им неспособно, — докладывал нарочный. — Просят извинить. Сердита река, не выгрести.
— Уж будто… Ты доплыл же.
— Измаялся, господин фельдмаршал. Бьёт, кидает…
— Сговорились врать, — бросил князь. И лишь потом, направляясь в зимний сад, укорил себя. Зря обидел безусого унтера.
Геракл и Омфала белели назойливо — нелепые, лишние. На стольце возле мрамора любимые царицей сласти — сливочные конфеты, яблочная пастила, фрукты в сахаре и особо ценимые рижские марципаны. Для кого это? Явилась Дарья, учуявшая настроение мужа.
— Оклемается матушка. Было же, обмирала на какое-то время и на-кось, прыг с постели.
Взирала при этом на Омфалу.
— Гостей не звать сюда, — повелел светлейший жене и подоспевшей свояченице. — Пропадёт сюрприз, разболтают.
Варвара, глянув на Геракла, фыркнула.
— Тебя скрутило этак?
— Ну вас! Не в том мораль.
Внушал ведь семье, адъютантам, старшим служителям суть аллегории. Филозофия в ней общая. Неужто опять долбить?
Обед в два часа. Мешкают сановные, Остерман на что аккуратник, и то опоздал. Матросы выхватили его из шестивёсельной ладожской соймы [163] , опустили на пристань, словно куклу. Кашляет, стонет притворщик — вот, мол, не пощадил себя, приехал. Лакей с опаской взял конец шарфа, бережно сматывает сажённую полосу с тощей шеи.
163
Речное
— Её величеству пустили кровь, — объявил вице-канцлер сурово. — Теперь почивает.
Судорожно раскрыл рот, обнажив жёлтые зубы с провалом посередине, чихнул, прибавил многозначительно:
— Сон есть отличный медикамент.
Эка премурость! Проворен вице-канцлер, успел ведь наведаться во дворец. Немощный-то…
— А доктор что говорит?
— Ничего. Прогнозис дать не может, курирует первый раз эта пациент… её величество.
— А леченье одно, от всех болезней. Повадились врачи кровь пускать, качают ровно воду. И этот, берлинский…
Натура у Катрин здоровая, однако не ведаем мы ни дня, ни часа. Вдруг, упаси Бог, скоропостижно… Опять свара из-за наследства, как тогда…
Перо, выпавшее из руки царя, ломкий след на бумаге. «Отдайте всё…». Кому?
Светлейший выжимал улыбку, встречая. Входили насупленные, озабоченные, дурная весть быстро бежит.
— Слыхал, князюшка?
— Бог милостив, уповаем.
Удар гонга, приглашающий к трапезе. При виде пирогов и паштетов — громадных, несравненных — вельможество оживилось. Расселись, кто-то, пренебрегая лопаточкой, пальцами влез… Людей за двумя столами нехватка, праздных мест, пожалуй, треть. Не бывало такого в день рожденья, давно не бывало…
Из-за бури? А может, обманывает Остерман? Плохо царице? К ней кинулись? Толпятся в Зимнем?
Как тогда…
— С мыслью о нашей матушке…
Здравицу произнёс сбивчиво. Долгоруковы — отец и сын — уставились на него, мешали, завистники. Бассевич горбится над едой, словно коршун, а рядом стул пустой, для герцога… Расстались на сей вечер, событие редкое. Толстого нет, афронт показал старый камрат. Он-то уж верно в Зимнем.
Заключить тост пособил Геракл. Осенило вдруг мраморное сияние.
— Мы у ног её, матушки нашей… Рабы её… Даже сильнейший из смертных…
Залпом проглотил романею, царский напиток, налил себе ещё. Заговорил Остерман. Ему первому, по должности в государстве, славить новорождённого.
— Рыцарь, не ведающий страха… Восхитивший мир…
Хор пропел «многая лета», загремели салюты, обрывая посвист ветра. Для чего порох жечь? Всё бессмысленно… Лица стали незнакомыми, тяжёлая мгла опустилась на них. Хвалят, изощряются, лицемеры … речи доносились обрывками, искромсанные ножами, дребезжаньем посуды.
Туманилось в глазах у Данилыча, возникала, заслоняя жующих, рука самодержицы, бледная, дрожащая, рука умирающей. Судорожно выводит подпись. Без него…
Он отрезан на этом острове — от неё, от гвардии… Упустил… Сам виноват — не к спеху, мол, время подскажет. Положился на всегдашнюю свою удачу, на войско, способное вмешаться в экстренном случае. Мигнёт камратам, скомандуют… Но много ли их осталось? Бутурлин поведёт полк — куда только? Толстой изменил… Сдаётся, скрипит перо, громко, нещадно, перекрывая гомон в зале, всхлипы оркестра, лай собак, сцепившихся из-за кости. Свершилось… Анна на троне, ликуют голштинцы. Гибель…