Именем Республики
Шрифт:
Гаврила умолк. Молчал и Судаков.
— Собачья жизнь! — выругался Гаврила. — И когда она кончится!.. — И, помолчав немного, спросил: — А ты... тоже от военной службы хоронишься?
Судаков ответил не сразу. Он ворочался на сене, кряхтел, прокашлялся, будто собирался петь.
— Ну, что же. Откровенность за откровенность. Я тебя прощупывал, кто ты: просто дезертир или идейный противник Советской власти. Нарочно такой разговор вел. И понял: ты настроен против Советской власти.
— Да нет же! — возразил Гаврила.
— Не бойся, я не
— Это как? — не понял Гаврила.
— Божьих странников знаешь?
— Знаю.
— Так вот я из таких.
— Чудно, — недоверчиво промолвил Гаврила. — Божьи странники бывают старые.
— Бывают и моих лет, только тебе не приходилось их встречать.
— Может быть.
— Был я в Петрограде рабочим, — продолжал Судаков, оживляясь. — В гражданскую войну эвакуировали в вашу губернию. Работал в мастерской. Самовары паял и лудил, зажигалки делал. Тем и кормился. Была у меня жена и сын пяти годков. Оба в один месяц от сыпного тифа умерли. Такая тоска меня взяла! Бросил работу, стал без дела шататься. Вспомнил о боге и по монастырям начал ходить.
— По каким?
— По всяким: и по мужским и по женским. В монастырях успокаивать умеют.
— Умеют, умеют, — с ухмылкой согласился Гаврила. — У Илиодора в Знаменском не был? Он монахов палкой колотит. Он тебя успокоил бы.
— Был, но Илиодора видеть не сподобился, — слащаво произнес Судаков. — Где мне до игумена добраться! Я ведь как в монастырь попадаю? Прихожу и спрашиваю: не надо ли чего починить? Ну, и бывает, поделаешь что придется, поживешь неделю-другую, похарчишься, успокоение душе найдешь.
— И в солдаты тебя не забрили?
— Нет. Я к военной службе негоден: в детстве перелом ноги был, неправильно сросся.
— Понятно. А теперь куда шагаешь?
— Отдохну у тебя дня три-четыре да и пойду на Каму-реку. Там, говорят, места привольные. Посмотрю божий свет.
На Каму Судаков не собирался. Узнав, что по всему езду на больших дорогах, на постоялых дворах проверяют проезжих и прохожих, он решил, что лучше всего скрыться вблизи Успенского, где уже перестали искать убийцу. Отсидеться в укромном месте, переждать, а потом перейти в другой уезд, к своим единомышленникам, и продолжать борьбу против Советской власти.
Была еще одна причина, по которой Судаков решил задержаться вблизи Успенского. Ему не давали покоя церковные ценности, утаенные успенским попом. Дознаться, где они, и забрать их — вот о чем мечтал Судаков.
— На Каму-реку подамся, — повторил он. — Слышишь, Гаврила. Пойдем со мной.
— Далеко очень. Верст двести наберется, — ответил Гаврила, повернулся на бок и захрапел.
Ночлег в лесу
Солнечные лучи проникали через густые ветви, бросали на стволы деревьев и траву светлые, веселые пятна. Неподвижно стояли сосны и ели, только осины иногда вздрагивали круглыми листьями. Где-то тоскливо куковала кукушка.
—
Напряженно вытянув шеи, раскрыв рты, ребята замерли.
Птица умолкла.
— Это все неправда, — заявил Пантушка, — одни выдумки.
— А может, правда? Ты почем знаешь, — возразил Яшка. — Бабка Анна сказывала, сбывалось предсказание кукушки. Она вещунья, кукушка-то.
— Много знает твоя бабка Анна! — пренебрежительно сказал Пантушка. — Стародубцев говорит, в приметы верят одни только старухи.
— А ты не веришь? Не веришь? — быстро и горячо произнес Яшка с явным желанием уязвить товарища.
— Не знаю, — неуверенно ответил Пантушка.
— То-то! — торжествующе воскликнул Яшка и посмотрел на Пантушку взглядом победителя.
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! — раздалось под деревьями где-то совсем близко.
— Слышал? Три раза. Значит, жить тебе три года.
— Только? — грустно произнес Яшка. — Так мало!
— Кукушка предсказала.
— Это она не мне. Если бы сразу, как я спросил... а то времени-то сколько прошло.
Они шли по тропинке вдоль реки. Над головами нависали ветви с густой листвой. Над травой гудели пчелы, порхали бабочки, стрекотали невидимые кузнечики.
Ребятам не удалось выйти из дома с утра, и теперь они торопились, чтобы засветло добраться до каменоломен, переночевать возле них и с раннего утра отправиться в подземелье на поиски драгоценностей.
— А донесем мы? — неожиданно спросил Яшка. — Или на помощь надо звать?
— Донесем! — уверенно ответил Пантушка. — Ты полпуда унесешь? Ну, вот. Я пуд унесу.
— А может, там золота-то пудов пять!
— Пя-я-ать, — протянул Пантушка задумчиво и про себя подсчитал. — Пять пудов не донесем... А мы за два раза...
— Верно! — подхватил Яшка.
Они подошли к небольшому, со всех сторон окруженному лесом озеру. Один берег был крутым, похожим на каравай хлеба с обрезанной краюшкой. Вода у этого берега темная, с зеленым отливом.
— Вот тут мы и переночуем, — предложил Пантушка, показывая на высокий берег.
Яшка не возражал.
На мягкой густой траве они постелили старые отцовские кожухи, натаскали хвороста для костра и уселись ужинать. Пантушке мать дала пригоршню толокна, краюху черного сырого хлеба с примесью древесной коры. У Яшки был такой же хлеб, бутылка молока, несколько вареных картофелин.
Ели каждый свое. Бывало, до голодной поры, на рыбалке или в ночном ребята делились едой, все ели сообща. Трудное голодное время приучило их, как и взрослых, думать в первую очередь о своем желудке.
Пантушка ел быстро, подбирая каждую крошку, старательно двигал челюстями. Толокно он не трогал, зная, что оно не испортится ни от жары, ни от сырости и что его можно будет съесть в самую последнюю очередь. Кусок хлеба только раздразнил аппетит. Но, примерившись к запасам продуктов, Пантушка решил больше не есть: скоро спать, а во сне голода не чувствуешь.