Именем Республики
Шрифт:
Авдотья вспыхнула.
— Обидно даже, — лицо ее опять приняло плаксивое выражение. — Я женщина честная. Думаете, вдова, так на нее можно всякую напраслину наговаривать?
— А если не напраслина? Если будет доказано, что ты дезертира укрываешь?
Авдотья не выдержала долгого председательского взгляда, опустила глаза.
— Какого же это? — спросила она тихо.
— Гаврилу. Своего законного мужа.
Лицо Авдотьи вытянулось, и она вдруг разревелась.
— Долго вы будете измываться надо мной? Никакой жизни нет. Одно остается —
Она ревела и все говорила и говорила.
Стародубцев и председатель переглядывались, не зная, что делать.
— Ну, ладно, — сказал, наконец, милиционер. — Идите!
Авдотья, не прощаясь, вышла из сельсоветской избы.
— Чертова баба! — выругался председатель. — Надо было подержать ее неделю в кутузке.
— За что? Вины-то за ней нет.
— За то, товарищ Стародубцев, что богачка... Ненавижу я всю их породу. У них зимой снегу не выпросишь.
Стародубцев ничего не ответил.
— В Марфине лося убили, — произнес он, как бы про себя.
— Время голодное, люди закон и нарушают, — председатель вздохнул. — Давай закурим.
Стародубцев достал кисет с махоркой.
— Я должен найти нарушителей закона, — сказал он. — Пойду к Кривому озеру, разыщу мальчишку, а оттуда в Марфино.
Стародубцев зашел к Бабиным.
— Ой, Игнатий Васильевич, — охая, заговорила Фекла. — Всю ночь мы не спали. Душа болит о Пантелее. Как бы чего не случилось. Трофим-то хотел верхом ехать к каменоломням, искать, да Митрий отговорил. Подождать, мол, надо.
— Я туда иду. Только никому не говорите об этом, чтобы не спугнуть Гаврилу с дружком. А Пантушку я домой выпровожу.
— Спасибо тебе, Игнатий Васильевич. Скажи, мать, отец с ума сходят, пусть домой скорее идет.
Спустя полчаса Стародубцев шагал по лесной дороге. Матросская бескозырка с полинявшими ленточками, на которых едва виднелись поблекшие, когда-то золотые якоря, лихо сидела на затылке. Русые волосы наполовину закрывали тисненую, потемневшую от времени надпись на ленточке: «Андрей Первозванный».
Придерживая рукой ремень винтовки, Стародубцев шел вразвалку и тихо напевал:
Плещут холодные волны, Бьются о берег морской, Носятся чайки над морем, Крики их полны тоской.Стародубцев был молод, здоров, весел. Он любил свою беспокойную службу. Ему всюду хотелось поспеть и навести, где надо, как он любил выражаться, «революционный порядок».
Председатель сельсовета предлагал Стародубцеву подводу, но Игнатий отказался, заявив, что брать лошадей у крестьян во время весеннего сева неудобно.
Председатель сказал с улыбкой:
— Зря ты пешком ходишь. Наш брат, мужик, из-за этого тебе цену ниже дает.
— Как это?
— Вот, бывало, урядник ни в жисть пешком не ходил. Работа не работа — подавай ему подводу, и не телегу, а тарантас. Развалится важно,
— Когда к спеху, так и я требую подводу.
— Все же к пешему начальству уважения меньше, запомни это.
— Не в том дело. Если буду поступать по революционному закону, то станут уважать, если буду сам нарушать закон, тогда никакая важность не поможет.
Вернувшись с гражданской войны, Стародубцев задумался над своей судьбой. Крестьянствовать не мог: кроме избы, ничего не было. В волостной партийной ячейке, куда он пришел вставать на учет, ему предложили отправиться в распоряжение начальника милиции. Начальником оказался пожилой человек, рабочий.
— Поступай в милицию, — сказал он Стародубцеву. — Будем укреплять Советскую власть. Чтобы, значит, на основе революционной законности в волости был порядок. Надо переловить спекулянтов, самогонщиков и разную мразь.
— Как понимать революционную законность?
Начальник помедлил и ответил:
— Пролетарское сознание подскажет. Надо служить так, чтобы каждый твой поступок был на пользу Советской республике.
И Стародубцев служил старательно, все силы отдавая борьбе с теми, кто мешал строить новую жизнь. Не раз получал он анонимные письма с угрозами, а однажды ночью в него даже стреляли из-за кустов, да, к счастью, промахнулись.
В одиночестве
Пантушка завернулся в кожух и стал наблюдать за входом в подземелье. Ему казалось, что человек, с которым встречалась Авдотья, непременно должен выйти.
Время шло. Наступили сумерки.
Пантушке хотелось спать, и, чтобы не уснуть, он все время шевелился, внимательно разглядывая каменную плиту, за которой скрывался вход в каменоломню. Плита постепенно теряла свои очертания и, наконец, слилась с кустом орешника.
Кусали комары. Пантушка прикрывался кожухом, но комары жгли торчавшие босые ноги; стоило закутать ноги, как сотни комаров набрасывались на лицо, шею, руки. Укусы были такие невыносимые, что на глазах у Пантушки выступили слезы. В пору было бросить все и бежать напролом через кусты.
От бегства Пантушку удерживало сознание, что он выполняет важное дело, очень нужное не ему лично, а всему селу, даже всей волости. Он представлял себе, как Яшка сообщил сельскому Совету о неизвестном человеке в каменоломне и какое впечатление произвело это на людей. Авдотья во всем созналась, и Стародубцев посадил ее в сарай под замок. Пантушка слышал, что в волости есть такой сарай, который почему-то называют «холодной» и говорят: «посадили в холодную»... Да, все это очень важно. Люди надеются, что Пантушка будет следить за преступниками и все расскажет. Преступников посадят в «холодную», а на драгоценности купят в Америке зерна. Тогда мать испечет чистого ржаного хлеба. Горячий, пахнущий теплым живым дыханием хлеб будет такой вкусный, что его не захочется глотать. Так бы и жевал без конца.