Именем Республики
Шрифт:
Пантушка ощутил вкус свежего хлеба так явственно, что рот его наполнился слюной. Вспомнил, что давно не ел, достал лепешку, откусил и стал жевать. Во рту скатывался клеклый, точно глина, комок, с трудом шел в горло.
Мысли о еде опять перемешались с думами о деревне. В воображении живо рисовались бородатые лица мужиков с упрямыми сердитыми глазами, тоскливые взгляды истощавших баб, желтые, точно из воска, дети. Правда, сейчас, после государственной помощи, стало немного легче, но до хорошего было еще далеко. Вот если бы на все церковное золото купить хлеба, тогда бы другое
Пантушка пробовал представить себе Америку и не мог.
«Говорят, где-то далеко за морями есть такая страна, у которой много хлеба. Ленин просил хлеба взаймы, до нового урожая; американцы не дали. Продать, говорят, можем за чистое золото и серебро. Вот буржуи проклятые! Наели пузо-то, голодного не понимают. Стародубцев говорит, что в Америке не одни буржуи, много там и бедняков. — Это сбивает Пантушку с привычного хода мыслей о толстопузых и жадных буржуях. — Почему же там революции нет? Им бы, беднякам, как у нас сделать: царю по шее, буржуев — долой!» Так думал Пантушка, лежа в кустах и проклиная американских буржуев, а заодно и комаров. Насекомых становилось все больше, и кусали они все ожесточеннее. Ни одного живого места не осталось на теле Пантушки, все оно было исколото, истерзано, все зудело и пылало в жгучем огне.
На память приходили рассказы о том, как комары насмерть заели лошадь, привязанную к дереву, в лесу, как один мужик отвез на болото виноватую в чем-то жену, бросил ее связанную, а утром привез домой полуживую, закусанную комарами и лишившуюся рассудка.
Хотя все это рассказывалось про давние времена, этому верилось, и Пантушку охватывал леденящий ужас. Наконец он не выдержал и решил укрыться в штольне. «Хоть на полчаса, на десять минут избавиться от ужасных мучений. За это время ничего не случится».
В штольне комаров было мало, Пантушка почувствовал облегчение, прислонился к стене и моментально уснул.
Он проспал бы, наверное, до утра, да к полуночи подул ветер. В штольне посвежело. Проснувшись от холода, Пантушка подошел к выходу — посмотреть, не светает ли.
Стояла ночь. Небо подернулось серыми облаками, и на нем не мигала ни одна звездочка. Ветер гнул кусты, качал ветви деревьев, по лесу шел скрип и шум, отдаваясь вдалеке гулом и стоном.
Пантушка услышал кукушку. Она куковала глуховато, не так четко, как днем. Не успело умолкнуть эхо, как послышалось ответное кукованье. И снова прокуковало близко от Пантушки и опять отозвалось невдалеке.
Кукованье прекратилось, но через минуту-другую резко зашуршали кусты, и знакомый голос, раздавшийся вдруг в темноте, заставил Пантушку вздрогнуть.
— Черт! Сбился с пути. Куда ни поверну — все в болото.
— Ты бы потише, — предостерегающе ответил густой бас.
«Ой, это ведь Степка! — испугался Пантушка. — С кем же это он?»
— А комарья-то, комарья-то!.. — ворчал Степка. — Сейчас хоть ветер немного разогнал, а то беда!
— Да замолчи ты!
Голоса умолкли. Сколько ни прислушивался Пантушка, ничего больше не услышал.
В каменоломне, освещаемой
— Попадья одарила? — спросил Судаков, оглядывая еду заблестевшими от жадности глазами.
— Сам взял у стряпки, — Степка разинул в широкой улыбке рот и вынул из-за пазухи бутылку. — А это святая водица.
— Самогон?
— Шпирт! Отец Павел от знакомого лекаря привез, попадье поясницу натирать.
— Тьфу! А мы пить будем! — Судаков выругался.
— Это только так говорится, что спину. Попадья из шпирта вино делает, на ягодах, — объяснил Степка, наливая из бутылки в стаканчик.
— А ты, значит, украл?
— Не украл, поделился по-божески.
Выпили поочередно из одного стаканчика.
— Ты выздоровел, Степан? — спросил Гаврила. — Я слышал, тебя на войне по башке шарахнуло.
— Контузило, — подтвердил Степка. — С тех пор мучаюсь. И не приведи бог!.. То ничего, все понимаю, а то находит. Найдет — и себя не помню. Будто во мне ничего нет, пустой я, как мешок, и по воздуху лечу, и будто я не человек, а ангел.
— Погоди! — остановил его Судаков. — Сейчас на тебя не нашло? Тогда меня послушай. Какие вести о попе, о Тимофее?
— Сидят в тюрьме.
— Осудили?
— Слыхать, суда еще не было.
— Хорошо бы подольше их подержали.
Гаврила слушал разговор, молчал, старался понять, зачем Судаков привел Степку.
— А славный пирог с грибами! — говорил Судаков. — Бог не забывает нас в тяжелое время. Живи — умирать не надо.
— А зачем умирать-то? — спросил Степка.
— Смерть, — она не спрашивает, зачем. — Судаков усмехнулся. — Меня где-нибудь зверь лесной задерет. Гаврила вон сам под расстрел напрашивается: хочет добровольно с повинной явиться. Я звал его с собой на Каму — не хочет.
— Тут дом рядом, — промолвил Гаврила.
— И суд рядом, — Судаков зло рассмеялся. — Родные хоть посмотрят, как тебя к расстрелу приговорят.
Гаврила хмуро молчал.
После нового стаканчика спирта Судаков на минуту задумался, потом тяжело произнес:
— Спасибо за угощение, Степан. Пора тебе домой.
Когда они вышли из каменоломни, Судаков спросил одним вздохом:
— Где церковные ценности спрятаны?
— Какие? — притворился Степка непонимающим.
— Не крути! Те, которые поп скрыл.
— Он мне не говорил.
— Верю. Такому дураку не скажет. Мог бы нечаянно узнать. Мы бы их достали, поделили на двоих — и баста! А?
— В монастыре надо искать, в Знаменском.
Степка рассказал про то, как мартовской ночью возил он попа в монастырь.
— Что же ты мне тогда не сказал! — воскликнул Судаков. — Балда!
— Не догадался. Думал, что отец Павел и Тимофей вас посвятили.
— Ничего они мне не сказали.
Судаков помолчал и задумчиво произнес:
— Значит, надо отца Илиодора потрясти.