Иметь и хранить

Джонстон Мэри

— Вы будете со мною драться, сэр? — выкрикнул он срывающимся голосом. — Я вас вызываю!

— Но вы же знаете, милорд, теперь я могу не принять ваш вызов, — ответил я.

Он топнул ногой, вне себя от ярости и стыда. Нет, это не был стыд за тот бесчестный, предательский выпад; ему было стыдно из-за того, что его шпага валялась на земле, из-за того, что он мог прочесть в глазах стоящих рядом с ним мужчин (хотя они старались скрыть свои чувства), и из-за откровенного презрения, написанного на том единственном лице, которое что-то для него значило. Затем, явив ту волю, которой он только что хвастал, он овладел собой.

Его побагровевшее лицо вновь обрело свой обычный цвет, тело перестало дрожать, а губы растянулись в принужденной улыбке. В довершение всего он легко разыграл роль этакого прямого и честного солдата, который по чистой случайности впал

в заблуждение.

— Ваше виргинское солнце совсем меня ослепило, сэр, — сказал он самым искренним тоном. — Честное слово, мне показалось, что вы уже встали в оборонительную позицию. Прошу вас извинить мою ошибку.

Я поклонился:

— Всегда к вашим услугам, милорд. Я живу в доме здешнего пастора, и посланцу вашей милости не составит труда меня найти. Сейчас мы как раз направляемся туда, поскольку нынче утром жена моя проехала много миль и очень устала. Засим, милорд, позвольте пожелать нам всего наилучшего.

Я еще раз поклонился ему, затем губернатору и подал руку мистрис Перси. Толпа расступилась, и мы прошли сквозь нее до самого конца плаца. Здесь, возле западного бастиона, был пригорок; мы взошли на него и, прежде чем спуститься к переулку, ведущему к дому пастора, остановились и, повинуясь некоему единому чувству, обернулись назад. Жизнь подобна одному из бесконечных итальянских коридоров, искусно расписанных фресками, а человек — это идущий по такому коридору странник. Едва он отрывает взгляд от одной картины, как вместо нее тотчас же возникает следующая. Потом одни затуманиваются в его памяти, других он не помнит вовсе, но есть и такие, что стоит лишь закрыть глаза, и он снова видит их как наяву, до мельчайшей черточки, до малейшего оттенка. Я закрываю глаза — и вижу яркий солнечный свет, синеву небес, блеск реки. На давным-давно сгинувших кораблях вновь белеют паруса, и «Санта Тереса», потопленная два года спустя алжирскими корсарами, вечно стоит на якоре там, на Джеймсе. На ее шкафуте и вантах[55] множество матросов, на корме — капитан с помощниками, над ними развевается английский флаг. Я вижу расстилающийся под нами луг и чуть поодаль — толпу. Все лица подняты, все взоры обращены к нам. Сановники колонии растерянно застыли вокруг человека в черно-алом наряде; одной рукой он вытирает рот, другой сжимает шпагу, подобранную с земли, но так и не вложенную в ножны. И еще я вижу нас двоих на зеленом пригорке: себя и женщину, которая вышла за меня замуж. Она стоит совсем близко, держит меня за руку, но я знаю: она так далека от меня, что нас объединяет только общий враг.

Мы повернулись и сошли но косогору к заросшей травой улочке и опустевшим домам. Когда толпа на берегу уже не могла нас видеть, она отпустила мою руку и перешла на другую сторону переулка. Так, в молчании, медленным шагом мы дошли до дома пастора.

Глава IX

В которой двое пьют из одного кубка

В дверях нас поджидал мастер Джереми Спэрроу, успевший уже освободиться от своих помятых доспехов. Он радушно улыбался и держал в руках букет.

— Когда выяснилось, что к нам пожаловали не испанцы, а всего-навсего этот королевский любимчик, я незаметно ушел, чтобы приготовить дом к вашему приходу, — весело сказал он. — Примите эти розы, сударыня, и не будьте к ним так жестоки, как к тем, которые я подарил вам в прошлый раз.

Она с улыбкой взяла букет, и мы вошли в дом. Спэрроу показал нам наши апартаменты — три просторные, чисто прибранные комнаты, скудно обставленные, но светлые и уютные. Повсюду были расставлены глиняные горшки со свежими цветами, на столе стояло блюдо, полное больших спелых груш, а в раскрытые окна веял прохладный ветерок, пропитанный ароматом сосен.

— Вот ваши владения, — объявил пастор. — Сам я поселился на втором этаже, в комнате мастера Бака. Ах, как мне хочется, чтобы этот славный человек поскорее выздоровел, вернулся в свой дом и, наконец, освободил меня от бремени всей этой роскоши. Я создан для жизни пустынника и мне негоже жить в таких королевских хоромах.

Эта искренняя вера в то, что довольство и благополучие противны его природе, и стремление сменить их на келью анахорета представляли собой весьма поучительное зрелище. Впрочем, не менее возвышенными были и его очевидная гордость за свое жилище, глубокое удовлетворение, с которым он показал мне ухоженный тенистый сад, и сердечный восторг, с коим он выставил на стол угощение: огромный пирог и графин вина.

— У меня сегодня пост, —

сказал он. — Я положил себе не есть и не пить, покуда не зайдет солнце. Плоть — это могучий великан, исполненный гордыни и желания хорошо пожить, и дух должен постоянно бдить, пользуйся всякой возможностью, чтобы смирять и укрощать своего противника. Тетушка Аллен все еще стоит, разинув рот, в толпе у форта, ваш слуга и служанка вашей супруги еще не прибыли, но если вам что-нибудь понадобится, то я в комнате наверху и весь к вашим услугам. А сейчас мистрис Перси наверняка хочется отдохнуть после долгого путешествия верхом.

Он вышел, и мы остались одни. Она стояла напротив меня у окна, от которого не отходила с тех пор, как мы вошли в комнату. На щеках ее все еще рдел яркий румянец, глаза сверкали, а в руках она по-прежнему держала охапку роз, которые преподнес ей Спэрроу. Я подошел к столу.

— Погодите! — промолвила она, и я снова повернулся к ней.

— Вы ни о чем меня не спрашиваете? — проговорила она.

Я покачал головой:

— Нет, сударыня.

— Я сбежала от своего опекуна, а им был сам король! — вскричала она.

Я поклонился, ничего не сказав, хотя видел, что она ждет моих вопросов.

Наконец она заговорила сама — гордо и вместе с тем жалобно:

— Если вы согласитесь меня выслушать... то я расскажу, как вышло, что я... что я причинила вам такое зло!

— Я слушаю вас, сударыня, — ответил я.

Она стояла спиной к свету, прямо держа голову и прижимая к груди букет роз, и глядела на меня своими темными глазами.

— Моя мать умерла, когда я родилась, отец — когда я была еще ребенком. Моим опекуном стал король. Пока королева была жива, я жила с ней; думаю, она меня любила. И король тоже был ко мне добр — он часто просил меня спеть, рассказывал о ведовстве, о Священном Писании и о том, что бунт против короля есть бунт против Бога[56]. Когда мне было шестнадцать лет, он просватал меня за одного шотландского лорда. Я того джентльмена ни разу не видела, а значит, и не любила. И я попросила короля взять деньги, причитавшиеся ему за устройство моего брака, и оставить мне мою свободу. Он в ту пору был ко мне милостив — и шотландский лорд женился на другой, а я с легким сердцем танцевала на его свадьбе. Время шло, и король по-прежнему был мне добрым господином. Но вот в один черный день при дворе появился милорд Карнэл, и вскоре король стал смотреть на него чаще, чем на милорда Бэкингема. А через несколько месяцев он уже исполнял все, чего бы этот человек ни захотел. Чтобы доставить новому любимцу удовольствие, он позабыл свою прежнюю доброту и даже пренебрег законом. Я была его родственницей и еще не достигла совершеннолетия, когда он объявил мне, что отдаст мою руку тому, кому пожелает. Он желал отдать ее лорду Карнэлу.

Она вдруг умолкла, отвернула от меня лицо и устремила взгляд на косые лучи солнца, падавшие в окно. До сих пор она говорила спокойно, и голос ее, и манера держаться были исполнены какого-то гордого терпения. Но сейчас она стояла и молчала, а я не прерывал молчания, и очень скоро от воспоминаний о перенесенных обидах щеки ее опять залились густым румянцем, а в глазах разгорелся гнев. Внезапно она со страстью воскликнула:

— Что ж, король есть король! Что значит воля подданной против его воли? Что значит сердце женщины против его каприза? Ему и дела не было до того, что рука моя стыла и немела, когда к ней прикасался тот, кому он хотел ее отдать. Что с того, что я не желала этого брака? Ведь воля девушки — ничто! Ее надо просто сломить... Кроме короля у меня не было в жизни опоры. Я была одинока, и я всего лишь женщина, молодая и неискушенная. О, как жестоко они принуждали меня, как изводили... Я была вне себя от гнева! Заступиться за меня было некому. Никто не захотел помочь мне в беде, показать какой-нибудь иной путь спасения, нежели тот, что выбрала я. Всем сердцем, всеми силами своей души я НЕНА-ВИЖУ этого человека, которого привез нынче королевский корабль! Вы знаете, что я сделала, чтобы избавиться от него, избавиться от них всех. Я бежала из Англии в платье своей служанки, назвавшись ее именем. Под этой личиной я приехала в Виргинию. Я позволила выставить себя на продажу на том лугу за церковью, позволила разглядывать себя, оценивать, словно и впрямь была товаром, за который себя выдавала. Единственного человека, который отнесся ко мне с уважением, я бессовестно обманула. Я позволила ему дать мне свое имя и теперь за этим именем укрываюсь. Я втянула его в свою распрю. Я... о, вы имеете полное право меня презирать. Но вы не сможете презирать меня больше, чем я презираю себя сама!