Иметь и хранить
Шрифт:
Его загорелое лицо залилось краской. Он поднял руку и, как в старые времена, отдал мне честь.
— Я так и понял, мой капитан, — ответил он, и я уехал успокоенный.
Глава XIII
В которой «Санта-Тереса» перемещается вниз по течению
Через час мы с Ролфом подъехали к блокгаузу[81], построенному в лесу на полпути между плантациями белых жителей поселка Паспахег и индейской деревней. Гарнизон там оказался порядочный, лазутчики уже были высланы, и никто не придавал особого значения
В блокгаузе был и Чанко-христианин. Я подозвал его, и по мере того как мы слушали его рассказ, тревога наша возрастала.
— Тридцать воинов! — воскликнул я, когда он кончил. — И они раскрасились не только черной краской, но и желтой, а щеки выкрасили в красный цвет: стало бить, намерены сражаться насмерть. А сейчас перед походом они танцуют танец войны! Чтобы умиротворить это осиное гнездо, надо отправляться немедля. Господа защитники блокгауза, в нашем отряде всего двенадцать человек, и, вполне возможно, паспахеги заставят нас отступить. В этом случае мы будем драться здесь. Поэтому смотрите в оба и будьте готовы выслать людей нам на подмогу. Пошли, ребята!
— Постойте, капитан Перси, — остановил меня Ролф. — Скажи, Чанко, а где император?
— Пять дней назад он был с жрецами в Уттамуссаке, — ответил индеец. — Вчера, когда солнце стояло высоко в небе, он был в хижине вождя племени чикахомини. Он все еще пирует там. Чикахомини и паухатаны зарыли топор войны.
— Жаль, — заметил я, — пока они снимали скальпы друг с друга, я мог меньше беспокоиться за свой собственный.
— На мой взгляд, лучше всего сразу ехать к Опечанканоу, — сказал Ролф.
— Поскольку до него всего три мили, я согласен, — ответил я.
Мы оставили прогалину, на которой был построен блокгауз, и углубились в лес. В девственных виргинских лесах деревья стоят довольно далеко друг от друга и только сверху сплетены вместе вездесущими лианами. Подлеска было немного, и мы могли двигаться быстро, Ролф и я ехали впереди. К этому времени лучи солнца уже проникали сквозь древесные кроны, и туман на глазах рассеивался. Лес вокруг нас и над нами и под копытами наших лошадей, ступавших по подстилке из палых листьев, был желт, как золото, и красен, как кровь.
— Послушай, Ролф, — сказал я, прервав наше долгое молчание, — ты веришь тому, что индейцы рассказывают об Опечанканоу?
— О чем ты? О том, что он не был родным братом Паухатана, а только его побратимом?
— Нет, о другом. О том, что много-много лет назад он пришел в Виргинию из какой-то далекой земли на юго-западе?
— Не знаю, — задумчиво ответил он. — Он и похож и не похож на тех, кем управляет. Его глаза говорят о недюжинном уме, а черты лица благороднее, чем у здешних индейцев...
— Зато сердце чернее, — сказал я. — Он странный и очень хитрый дикарь.
— Согласен: странный и хитрый, — ответил Ролф. — Хотя, в отличие от тебя, я не верю, что его расположение к нам — всего лишь маска.
— Верь или не верь, но это так. Это темное, холодное, неподвижное лицо — маска. Изумление при виде лошадей, кольчуг, мушкетов и голубого бисера — тоже маска. Я уверен, что в один прекрасный день он ее сбросит. А вот и деревня.
До разговора с Чанко-христианином мы собирались в деревню
Встреча была устроена по всем правилам: нам поднесли дары, состоящие из оленины, рыбы, лепешек из каштановой муки, тыквенных бутылей с хмельным индейским пивом, заставили полюбоваться на дикарскую пляску, исполненную дюжиной молодых воинов, и оглушили невообразимым адским шумом. Затем, по нашей просьбе, нас отвели в деревню, к хижине, стоящей в ее центре. Вокруг хижины толпились воины самого Опечанканоу из Уттамуссака, Орапакса и Веровокомоко, отобранные императором за силу и хитрость, а на траве под кроваво-красным камедным деревом сидели императорские жены, накрашенные, покрытые татуировкой, в длинных ожерельях из жемчуга и медных бусин. За женами толпились женщины и дети чикахомини, а вокруг высокой стеной стоял багряный лес.
Циновка, закрывавшая вход в хижину, приподнялась, и нам навстречу с приветственным жестом вышел молодой индеец. Это был Нантокуас, брат леди Ребекки и единственный индеец (не считая, конечно, его покойной сестры), который всегда был мне по душе. Разумеется, он был дикарь, но он был храбр, благороден, учтив и правдив, как настоящий христианский рыцарь.
Ролф спрыгнул с коня и, подойдя к молодому вождю, обнял его. Нантокуас часто и подолгу гостил у сестры и ее мужа в те счастливые дни в их доме в Варине, когда они еще не отправились в свое злополучное путешествие в Англию, из которого ей не суждено было вернуться. Ролф любил его и в память о жене, и потому, что его нельзя было не полюбить.
— А я думал, что ты в Орапаксе, Нантокуас! — воскликнул он.
— Я был там, брат мой, — ответил индеец приятным низким голосом, так похожим на голос его сестры. — Но Опечанканоу пожелал отправиться в Уттамуссак, к нашему святилищу и могилам прежних верховных вождей. Я теперь командую многими его воинами, и мне пришлось пойти с ним. Сейчас Опечанканоу в этой хижине. Он просит моего брата и капитана Перси войти.
Нантокуас приподнял циновку и вошел вслед за нами. Мы прошли по традиционному извилистому проходу, приподняв еще с полдюжины висящих циновок, и наконец добрались до центрального помещения, где нас ожидал человек, которого мы искали.
Он сидел у небольшого очага, где горел красный огонь, почти не освещавший комнату, погруженную в полумрак. Отблески пламени падали то на перья, воткнутые в завязанную узлом прядь волос, оставленную на его бритой голове, то на нож и томагавк, засунутые за сплетенный из ковыля пояс, то на плащ из меха выдры, свисающий с его плеча и закрывающим колени. Никто не знал, сколько ему лет. Говорили, что он старше Паухатана, а Паухатан, когда умер, был уже очень стар. Однако Опечанканоу выглядел как мужчина в расцвете лет: тело у него было сильное, кожа гладкая, глаза молодо блестели. Когда он поднялся, чтобы приветствовать нас, и Нантокуас встал рядом с ним, могло показаться, что он старше своего племянника самое большее на двадцать лет.