Император и ребе. Том 1
Шрифт:
Как глупый мальчик, обжегшийся слишком горячим куском, Йосеф Шик поднял плюшевую портьеру, взялся за дверную ручку и вошел к Эстерке, к настоящей Эстерке…
И кажется, впервые с тех пор, как две красивые родственницы так сблизились, оказались так тесно связаны и своими чувствами, и внешностью, Кройндл стало почему-то обидно… Из-за кого, из-за чего? Обижаться на Йосефа Шика, который едва ее замечал? На Эстерку за то, что та целиком забрала его себе? Этого она сама еще не знала. Во всяком случае, чувство было какое-то нехорошее. Нездоровая обида. Оскорбление без обидчика. Ревность, на которую она не имела
2
Этот маскарад, начинавшийся так сладко и ставший таким горьким, еще можно было бы выносить. Конечно, нехорошо быть тенью другого человека и не иметь собственной сути: опять чужие чувства, и никакой смелости, чтобы чувствовать самой. Воровать чужое и от раза к разу становиться все беднее. Вымаливать улыбку, немного удивления, а потом оставаться еще более одинокой, чем прежде… Но на это есть спальня, где можно тихо выплакаться. И работа в большом хозяйстве, много работы, с утра до поздней ночи, работа, в которую можно погрузиться и забыть про все, про себя саму, про годы, которые уходят, не принеся ни капли личного счастья…
Но у игры в тень Эстерки были и другие результаты. Она вызвала к жизни вторую тень, которую Кройндл считала уже давно похороненной и засыпанной землей, о которой некоторое время уже совсем не вспоминала. Своим маскарадом она не вызвала особого любопытства у того, у кого рассчитывала, зато привлекла внимание другого человека, про которого никогда в связи с этим и подумать не могла. Того, кто еще мальчишкой проявлял странную недетскую взрослость. Это был «наследник» Менди и Эстерки, их одиннадцатилетний единственный сын.
Алтерка начал вдруг выдвигать вперед свою ноткинскую нижнюю челюсть, а ноздри его изогнутого ноткинского носа дрожали, как у молодого жеребца. В пронзительном взгляде его глаз, густая чернота которых так контрастировала с матовой рыжиной волос и бровей, Кройндл заметила далекий блеск, похожий на тот, который она в прошлом много раз видела у его отца Менди в Петербурге, когда она, бывало, помогала ему надеть роскошную шубу, а он, якобы не нарочно, задевал ее девичью грудь, прикасался к ее бедру и совал ей в руку большой екатерининский рубль «на чай», хотя чаю в доме, кажется, было предостаточно…
Алтерка, этот «байбак», как называл его Йосеф Шик с плохо скрываемой горечью, за последний год вырос из своих коротких бархатных штанишек и немецкого пиджака с белыми костяными пуговицами; так вырос, что его родная мать Эстерка застеснялась его крепких полуголых икр и поторопилась заказать для него несколько пар суконных брюк — по последней французской моде, как говорил портной. Такие брюки плотно обтягивали ногу и спускались на мягкие отложные голенища — тоже по французской моде. В этих брюках, с атласным подогнанным камзольчиком
И особенно удивительно было то, что от такого поганого гриба, как его отец, родился и вырос такой здоровый парень, хотя ненормальные штуки он порой откалывал еще мальчишкой. Казалось, отцовский дух спорил в нем со свежей кровью и молоком, полученными от Эстерки. И в последнее время было похоже, что дух побеждает…
Однажды утром, помогая Алтерке одеться, Кройндл заметила, что он сделал неприличное движение, и накричала на него. Вместо того чтобы смутиться, хотя бы для виду опустить глаза, одиннадцатилетний мальчишка обхватил ее не по-детски сильными руками и быстро поцеловал в полные, красные, как черешни, губы.
— Ты как мама! — горячо зашептал он, пытаясь прислониться к ней своей рыжей головой. — Как мама…
— Ты, ты! — нахмурилась Кройндл. — Маму такому парню, как ты, целовать можно, но не меня… Слышишь?!
Алтерка покраснел и опустил руки. Но на этом дело не кончилось. В другой раз, когда он, одеваясь, был близко к Кройндл, он вдруг обхватил ее руками и поцеловал в грудь.
— Что это такое?! — воскликнула она, отталкивая мальчишку.
— Ты пахнешь так хорошо. Так хорошо…
— Понюхал и убирайся! Если ты еще раз позволишь себе такие штучки, я пошлю к тебе бабу Гапку, которая чистит субботние подсвечники. С ней целуйся.
Но и такая насмешка не помогла. В третий раз Алтерка был еще наглее. Он сказал как-то совсем уж не по-еврейски:
— Что это у тебя так качается, Кройнделе? Вот здесь, под рубашкой?.. Почему у меня этого нет?
И он протянул свою не по-детски жесткую руку, чтобы схватиться за то, что так красиво дышало под коротким корсажем.
На этот раз Кройндл шлепнула его по руке изо всей силы и на самом деле разозлилась:
— Ты начинаешь немного рановато! Как… твой папенька… Копия.
Алтерка с любопытством поднял взгляд своих маленьких пронзительных глазок, густо-черных под желтовато-красными веками, и тихо спросил:
— А что сделал папа?
Теперь Кройндл растерялась. Она жгуче покраснела до корней волос. Алтерка еще никогда не видел ее такой красной и тяжело дышащей. И с удвоенным любопытством стал рассматривать ее.
— Иди, иди! — пробормотала Кройндл, не зная, куда спрятать лицо и что делать со своими руками. — Щенок ты этакий! Тоже мне, человек! Мне что, перед тобой отчитываться? Старше станешь — узнаешь…
— Старше, старше, старше! — передразнил ее Алтерка, как будто собака залаяла. — Старше, старше!..
Кройндл посмотрела на него с удивлением: что это за новые выходки?.. Перед нею стоял почти уже мужчина.
Умный в своего петербургского деда, распущенный и слишком рано созревший, как покойный папенька, свежий и игривый, как мать. Откуда это в нем? Ведь он совсем еще недавно носил короткие штанишки. Он ведь еще даже филактерий не примерял…
— Ты меня еще и передразниваешь? — спросила она.