Император Николай II и заговор генералов
Шрифт:
Дальше, после паузы он дал мне уже более определенные пояснения своей мысли. С его точки зрения, правильная политика по отношению к Распутину заключается в том, чтобы, по возможности, “придавать ему меньшее значение”. Чем больше ополчаться против него, чем больше объявлять ему войну, тем больше это породит возвышение его. В заключение он рекомендовал мне смотреть на связанные с Распутиным вопросы “как можно проще”. Это доподлинное его выражение.
Тщательно обдумывая наставление почтенного Ивана Логиновича, я не мог также не считаться со своими личными соображениями. Отказывая Распутину в приеме, я этим делал шаг к скрытой оппозиции Государю и Императрице, не желая принять лицо, хотя и недостойное, но принимаемое Ими. Это совершенно не входило в мои виды. Я мог с Монархом не соглашаться, мог представлять свои доводы, но становиться в лагерь оппозиции не мог по чувствам моей глубокой верноподданнейшей преданности».
Я
Можно и должно было скорбеть, что Государыня считала Распутина святым, можно и должно было признавать печальным, что министры Российской Империи были вынуждены принимать у себя человека недостойного, который из-за своих каких-то особенных качеств облегчал страдания неизлечимо больного Наследника Цесаревича и этим завоевал доверие и известное положение у Государя и Государыни, можно было считать это временным несчастьем для престижа трона, но кричать об этом urbi et orbi, преувеличивать значение зазнавшегося хама и мужика, гнать его вон с тем, чтобы об этом знали повсюду, это значило становиться в оппозицию Государыне и, следовательно, и Государю, перестать быть верноподданным и увеличивать ряды врагов Верховной Власти.
Кн. В. Шаховской затем рассказывает, что посещения Распутина, которых было пять или шесть, сводились к тому, что он сперва говорил о текущих политических вопросах, называя Государя Папой, а Государыню Мамой, а после передавал записки с ходатайствами. «Самым решительным образом заявляю, что ни одно из этих ходатайств не получило ровно никакого движения дальше правого нижнего ящика моего письменного стола. К удивлению моему, он почти никогда и не вспоминал о них. А если об отдельных прошениях он и повторял на словах, спрашивая, почему я не исполнил, то получал от меня всегда тот же ответ: «не мог», на что он, нисколько не обижаясь, отвечал: «не мог, так не мог» (Кн. В. Шаховской «Sic transit gloria mundi»).
А вот воспоминания министра земледелия А.Н. Наумова, назначенного на этот пост после отставки Кривошеина. Надо сказать, что Наумов был сторонником «сближения» с Думой. Он, конечно, не был ни сторонником прогрессивного блока, ни «тучковских» настроений, но тем не менее образ его действий обострял создавшееся положение и он уже не разделял того беззаветно-преданного отношения к Престолу, какое было у И.Л. Горемыкина. Наумов пишет: «Взволнованным и чуть внятным голосом секретарь пробормотал:
– В приемную пришел Григорий Ефимович и требует, чтобы ваше высокопревосходительство его приняли тотчас.
– Пойдите и передайте Распутину, – сказал я, – что раз он пришел, пусть сидит, но в кабинет к себе я его не пущу!
Многолюдный прием затянулся. Пришло время отправляться на заседание Совета министров. Выйдя в приемную, я в ней застал еще человек 10–12, которых я решил наскоро обойти и опросить. Обведя глазами ожидавших в приемной лиц, которые при моем появлении все вежливо привстали, я сразу заметил единственную, оставшуюся сидеть, одетую в длиннополую поддевку, мужскую бородатую фигуру, всеми своими приметами походившую на известный по иллюстрированным изображениям облик знаменитого “тобольского старца”. Действительно, это был Распутин, которого я, в первый и единственный раз в своей жизни, имел случай видеть и достаточно хорошо рассмотреть. Обходил я просителей в сопровождении своего секретаря, который отбирал подаваемые мне заявления и отмечал у себя мои распоряжения.
При моем приближении к Распутину, последний все же встал и пристально уставился на меня своими воспаленными, слегка растаращенными и, надо сказать правду, отвратительными глазами, обычно именуемыми среди простонародья “бесстыжими зенками”. Передо мной стоял среднего роста, пожилой, простецкого мужицкого вида человек, с жидкими, темно-русыми, подстриженными в скобку волосами, напоминавший сидельцев кабацких заведений былых времен, до монополии. Его истасканная физиономия, обрамленная темной, висевшей мочалой, бородой, имела совершенно отталкивающее выражение. Особенно омерзительны были выглядывавшие из темных впадин глаза, которыми Распутин в упор смотрел на меня, то расширяя, то суживая свои нечистые “зенки”. Мне вспомнились роскозни про будто бы присущую ему необыкновенную силу внушения. Я решил испытать эти чары на себе и, подойдя вплоть к Распутину, с вызовом принял глазами направленный на меня не просто пристальный, но напряженный его взгляд. Но ничего, кроме отвращения, я в себе не ощутил.
– Что нужно? – спросил я его.
Трясущимися руками Распутин достал из-за пазухи своей поддевки лоскуток бумаги, который я поручил своему секретарю взять и прочесть. На бумажке была изложена просьба зачислить
– Идите вон!
Не могу не отметить здесь той для меня совершенно неожиданной обстановки, которая создалась вокруг меня и моего имени, после только что описанного распутинского появления у меня. Отказ принять и впустить к себе в кабинет вредного и мерзкого “старца” казался мне делом вполне естественным, даже обязательным. Я был немало озадачен, когда, во все последующие после распутинского инцидента дни, ко мне являлись не только отдельные лица, но целые депутации от общественных организаций, даже и от некоторых думских партийных группировок. Все они приветствовали меня по поводу открыто высказанного мной определенного отрицательного отношения к заслуживающей всеобщего презрения личности “тобольского старца”. Я получал в том же духе составленные груды письменных приветствий. С утра до вечера раздавались нескончаемые телефонные восхваления, как будто я совершил героический подвиг, проявил необычайное гражданское мужество. Остались у меня также в памяти по телефону сказанные мне на другой день после появления у меня Распутина слова всероссийского полицейского сыщика и всезнайки – товарища министра Белецкого:
– Жаловался и во Дворце и нам всем старец на неприветливый ваш прием, а в конце мне добавил: «все-таки видно, что Наумов барин» (А. Наумов «Из уцелевших воспоминаний»).
Барин? Нет, совсем не барин. Настоящий барин так не поступает. Если из этого слова удалить чисто сословный признак, то барином называется человек, все поступки которого и с внешней и с внутренней стороны всегда и при всех обстоятельствах безукоризненны в отношении всех обязательств не только формального характера, но и нравственного порядка. Начнем с формальной стороны. Собственно говоря, почему министр выгоняет просителя после подачи прошения? Было ли это вызвано поведением Распутина во время подачи прошения Распутиным? Нет. Распутин, которого так подробно, пожалуй даже с талантом беллетриста, описывает Наумов, вызывает в нем отвращение. Но такое же отвращение вызывал Распутин и у тех, которые его принимали, скажу даже, что я сам, когда пишу о Распутине, чувствую к нему такое же отвращение, как и каждому хаму, несмотря на любое его происхождение и занимаемое им положение. Но Наумов, конечно, понимал, так как был человеком умным, что его поведение в отношении Распутина вызовет тот восторг и «думских партийных группировок», и «общественных организаций», и отдельных лиц. Наумов прекрасно понимал, что в конечном результате это шло на пользу врагов Верховной Власти и увеличивало скорбь Венценосца. Окруженный в Ставке с безличными и сухими генералами, находящийся в постоянной тревоге за жизнь Своего Сына, за все ухудшающееся здоровье своей Жены, которая свято верила в человека, несущего все большие осложнения в жизнь страны, передовое общество которой с каким-то чисто дьявольским садизмом разрушало все веками сложившиеся моральные устои, Государь был потрясен всем этим, и только Его необыкновенная выдержка не позволяла Ему терять спокойствия духа. Все Его стремления, все надежды – победоносно кончить войну. Он верил своей армии и ее начальникам. Мы вскоре увидим, как они оправдали доверие своего Монарха и Верховного Вождя.
Императорская фамилия, т. е. родственники Государя, тоже были не на высоте. На Кавказе сидел Николай Николаевич. Это было по-прежнему гнездо интриг. Кн. Шаховской описывает свое посещение Великого князя: «За завтраком были Великие княгини Анастасия и Милица Николаевны, черногорки, которых Императрица называла “blаск women”, генерал Янушкевич, князь Орлов и адъютант Великого князя. Сперва разговор был общего характера. Но скоро я приметил от некоторых сидящих какие-то непонятные сперва для меня фразы; скоро я начал их понимать. Желая быть во всем очень точным, я этих переговоров передать не могу, так как я тогда же их не записал, но они касались всецело Царской Семьи и главное, Императрицы, а иногда и Государя. Чувствовалось мало скрываемое неудовольствие Государем. Видимо, что если бы не мое присутствие, то разговоры были бы еще более открытые» (Кн. Шаховской). С сестрой Государыни было еще хуже. Великая княжна Елизавета Федоровна, или «Элла», как ее звали близкие, несмотря на то что после убийства мужа, Великого князя Сергея Александровича, постриглась в монахини и была игуменьей в Москве, очень интересовалась политикой, и уволенный за разоблачения Распутина в скандальных историях товарищ министра внутренних дел Джунковский был деятельным членам ее «кружка».