Император Николай II и заговор генералов

Кобылин Виктор Сергеевич

В половине июля немцы перешли Вислу. 22 мы оставили Варшаву, а 23 Ивангород. Начались атаки Осовца. Генерал Алексеев окончательно растерялся. Его паническое настроение настолько развращающе действовало на окружающих, что у штабных офицеров возникла мысль убить генерала Алексеева ради спасения фронта. Великому князю Андрею Владимировичу пришлось долго убеждать офицеров не делать этого, дабы не вносить еще больше беспорядка. 4 августа пала крепость Ковно. 6 августа сдался Новогеоргиевск. В этот день Поливанов заявил в Совете министров: “Военные условия ухудшились и усложнились. В слагающейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ждать непоправимой катастрофы. Армия уже не отступает, а попросту бежит. Ставка окончательно потеряла голову…” 10 августа пал Осовец. Эвакуируют Брест-Литовск. Ставка Верховного главнокомандующего перешла из Барановичей в Могилев» (Ген. А.И. Спиридович «Великая Война и Февральская

Революция»).

Я нарочно так подробно изложил выдержками из воспоминаний очевидцев создавшееся положение на фронте и настроения в Ставке и в штабе Северо-Западного фронта к лету 1915 года, чтобы показать, как неубедительны были все слащаво-лирические восхваления Вел. кн. Николая Николаевича как опытного полководца и мудрого вождя. На самом деле, как пишет Спиридович, «Николай Николаевич был величина декоративная, а не деловая». Что же касается ген. Алексеева, то, отдавая ему дань как опытному и трудолюбивому работнику и хорошему стратегу, можно сказать, что, как мы это увидим позже, он только в присутствии Государя как Верховного главнокомандующего, который, конечно, не был ни опытным стратегом (в этом Он всецело полагался на Алексеева), ни человеком больших военных знаний, мог использовать свои незаурядные дарования под влиянием всегда спокойного, никогда не теряющего голову и вселяющего бодрость в своего начальника штаба, Государя Императора.

Всегда уравновешенный Государь и был причиной резкого изменения положения на фронте после смены Верховного командования. Уж, конечно, Государь не мог бы никогда плакать в подушку или задирать ноги, лежа на полу, как это делал «мудрый полководец» Николай Николаевич.

Для смены Верховного командования были и другие причины и, пожалуй, еще более серьезного характера. Двоевластие Ставки и Правительства становилось невыносимым. В Совете министров действия Ставки подвергались резкой критике и не только со стороны «реакционных» министров, но и со стороны вновь назначенных под сильнейшим давлением Николая Николаевича, т. е. ген. Поливанова, кн. Щербатова и Самарина, а также даже нового министра юстиции А.А. Хвостова (А.Н. был министром внутренних дел), отличавшегося спокойным характером.

Управляющий делами Совета министров того времени Яхонтов дает очень красочное описание заседаний Совета, посвященных обсуждению положения, создавшегося из-за Двоевластия в стране. «Просто безумные люди там распоряжаются», – восклицает министр иностранных дел. «Логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки», – замечал военный министр. Министр торговли и промышленности жалуется на «своеволие военных начальников» и требует их «обуздания». Министр внутренних дел требовал энергичных действий, чтобы ликвидировать «безвыходное положение», когда у него как министра нет власти «ни юридической, ни фактической». Важно то, что Совет министров признавал свою полную беспомощность: военная власть всю ответственность за неудачи переносила на правительство, а последнее эту ответственность возлагало на командование.

Председатель Совета министров Горемыкин почти после каждого заседания Совета говорил: «Я обращу внимание Государя на это сплошное безобразие. На фронте совсем теряют голову». И даже Кривошеий, считавшийся либеральным министром и популярным в думских кругах, заявлял, что «если “верховным” будет сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто – вся исполнительная власть была бы в одних руках».

Таким образом мы видим, что министры сами подталкивали мысль Царя на принятие Верховного командования на Себя. И Государь принял единственно правильное решение – возложил на Себя Верховное командование. А. Вырубова, которая близко стояла к семейной обстановке Царской Семьи, пишет о решении Государя в своих воспоминаниях: «Летом 1915 года Государь становился все более и более недоволен действиями на фронте Великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов. Как бы подтверждая слова Государя, началось поражение за поражением; одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец Варшаву. Я помню вечер, когда Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на Нем, как говорится, лица не было. Он почти потерял свое всегдашнее самообладание. “Так не может продолжаться, – воскликнул Он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию; я вижу ошибки, – и должен молчать! Сегодня говорил мне Кривошеий, – продолжал Государь, – указывая на невозможность подобного положения”. Государь рассказывал, что Великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создало двоевластие в России.

После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или Государыни, стать самому во главе армии;

это было единственно Его личным, непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден. “Если бы Вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии”, – говорил неоднократно Государь… Ясно помню вечер, когда был созван Совет министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы Ему не представляли, Он останется непреклонным… Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: “Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел! Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные”. Государь казался мне иным человеком до отъезда. Еще один разговор предстоял Государю – с Императрицей-Матерью, которая наслышалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д. и, думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу Государя, она уговаривала Его отказаться от своего решения… Я видела Государя после Его возращения. Он рассказывал, что разговор происходил в саду. Он доказывал, что если будет война продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение, и что Он берет командование именно в такую минуту, чтобы спасти родину, и что это Его бесповоротное решение. Государь передавал, что разговор с Матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и что они расстались, не поняв друг друга.

Перед отъездом в армию Государь с семьей причастился Св. Тайн в Федоровском Соборе… Из Ставки Государь писал Государыне, и Она читала мне письмо, где Он писал о впечатлениях, вызванных Его приездом. Великий князь был сердит, но сдерживался, тогда как окружающие не могли скрыть своего разочарования и злобы: “точно каждый из них намеревался управлять Россией!”

Я не сумею описать ход войны, но помню, как все, что писалось в иностранной печати, выставляло Николая Николаевича патриотам, а Государя орудием германского влияния. Но как только Помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось русскому оружию и отступление прекратилось» (А. Танеева (Вырубова) «Страницы из моей жизни»).

Во всей этой истории поражает одно: до решения Государя принять Верховное командование на Себя Совет министров был единодушен в том, что «Ставка (т. е. Николай Николаевич) потеряла голову». Как только Государь решил возложить Верховное командование на Себя, все, как по мановению волшебной палочки, стали Государя отговаривать от «рокового», «фатального» и «опасного» решения. В этом надо разобраться подробно. Министры приводили доводы и, в первую голову, Поливанов, что «если личное предводительствование Царя не изменит в благоприятную сторону положения на фронте и не остановит продвижения неприятеля внутрь страны, то возможны последствия во внутренней жизни страны. При этом я доложил, – говорит Поливанов, что по состоянию наших сил нет надежды добиться хотя бы частных успехов, а тем более трудно надеяться на приостановку победоносного шествия немцев. Подумать жутко, какое впечатление произведет на страну, если Государю Императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы».

Еще и другой министр, министр внутренних дел Щербатов на заседании Совета министров без Государя, осмелился сказать: «До меня за последнее время доходили слухи об интригах в Царском Селе против Великого князя и я подозревал, что это может кончиться вступлением Государя в верховное командование». А когда Горемыкин заявил, что Государь ему говорил о своем решении, то министр иностранных дел Сазонов, этот «человек, заслуживающий доверия, человек, чистый, деликатный, морально-тонкий» (как пишет о нем Архимандрит Константин в своей «Памяти последнего Царя», стр. 15), перебивает Горемыкина: «Как же вы могли скрыть от своих коллег по кабинету эту опасность? Ведь дело затрагивает такие интересы, от которых зависит судьба России. Если бы вы сказали нам откровенно, мы нашли бы, вероятно, способы противодействовать решению Государя, которое я не могу назвать иначе, как пагубным». Неправда ли, сколько «чистоты и моральной тонкости» в этом заявлении?

И вот ответ Ивана Логиновича Горемыкина, настоящего верноподданного и подлинного барина, не в пример всем другим сановникам и барам в кавычках: «Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь повелел мне хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Его Величества. Я человек старой школы, для меня Высочайшее повеление закон. Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть… Он отлично понимая этот риск, тем не менее не хочет отказаться от своей мысли о царственном долге».