Империи песка
Шрифт:
На дневном занятии изучали латынь. Мусса решил, что древний язык нравится ему не больше, чем уборка отхожих мест. Годрик раздала ученикам тетради в твердой обложке и велела написать на первой странице свое имя. Мусса не участвовал в спряжении латинских глаголов. Остальные бубнили в унисон:
– Rego, regis, regit, regimus, regitis…
Его губы шевелились, но это была та же имитация, что и во время молитвы. Мусса теребил карандаш, вложенный в переплет тетради. Случившееся с Пьером не доставило ему удовольствия, но и огорчения по этому поводу он тоже не испытывал. Наверное, теперь ему станет полегче, и это уже радовало. Возможно, нынешний учебный год окажется не таким уж скверным. Несколько мальчишек даже попытались с ним помириться, самые слабые и бесхарактерные. Теперь его на какое-то время
– Superatus sum, superatus es, superatus est, superati sumus…
Он смотрел на имя, выведенное на первой странице тетради. «Де Врис Мишель». Ему было странно писать это имя, словно оно принадлежало кому-то другому. Мусса никогда не писал это имя и не использовал. Никто никогда не называл его Мишелем. Это было его второе имя, лежавшее мертвым грузом вплоть до сегодняшнего дня. Мусса стал рисовать карандашом петли вокруг крупных печатных букв. «Мишель», – мысленно произнес он, крутя имя у себя в голове. Оно ему не нравилось. Это было его имя и в то же время не его. Сестра Годрик не имела права менять его имя.
«Они уважают только силу», – говорил ему отец.
Кончилось тем, что Мусса стал водить карандашом по имени, пока не проделал дыру в листе. Имя исчезло. Тогда он вырвал поврежденную страницу и начал писать заново. Он писал крупными печатными буквами посередине листа, стараясь не вылезать за линейки и обводя каждую букву дважды, чтобы выглядела красивее.
ДЕ ВРИС МУССА
Он почувствовал себя лучше. Это снова выглядело правильно.
В конце занятий сестра Годрик велела ученикам сдать тетради. Ребята выстроились цепочкой и по очереди подходили к ее столу. Монахиня открывала каждую тетрадь и проверяла, в нужном ли месте написано имя и выполнены ли задания. Чем ближе оказывался Мусса к столу сестры Годрик, тем быстрее билось его сердце. Наконец подошла его очередь. Монахиня открыла тетрадь и смотрела на страницу, ничего не говоря. Ее лица Мусса не видел, только черный плат ее одеяния и белую кайму надо лбом. Затем сестра Годрик подняла голову, и их глаза во второй раз за день встретились. Мусса переминался с ноги на ногу, но выдерживал ее взгляд. Смотреть в ее глаза было все равно что в глаза отцовских соколов. Глаза у сестры Годрик были узкими, холодными и не имели бровей. Он ничего не мог в них прочитать. Они смотрели Муссе внутрь, туда, куда даже он сам не заглядывал.
Класс замер. Чувствуя, что что-то происходит, мальчишки молча смотрели. Не говоря ни слова, сестра Годрик начала вырывать страницы из тетради Муссы. Одну за другой. Она вырывала их и бросала в мусорную корзину возле стола. Когда были вырваны все страницы, в корзину отправилась и обложка.
Наконец сестра Годрик заговорила, и ее голос пронзил тело Муссы насквозь, словно осколок льда:
– Если, Мишель, ты не начнешь выполнять задания как положено, тебя исключат из этого класса, – сказала она. – И тогда, по воле Божьей и по распоряжению епископа, в будущем году ты снова встретишься со мной.
– Я вот думаю, смогу ли я пойти в армию, – сказал Мусса Полю, когда они возвращались домой.
На берегу Сены они остановились и стали бросать в воду камешки. Солнце все еще высоко стояло над головой. Мусса был уверен: сегодняшний день – самый длинный в его жизни. Война вряд ли может оказаться хуже школы, а пруссакам стоило бы кое-чему поучиться у сестры Годрик.
– Сомневаюсь. По-моему, туда берут с шестнадцати лет. – Поль пустил камешек по воде, и тот несколько раз подпрыгнул, прежде чем исчезнуть. – Целых пять раз! – восторженно произнес Поль.
Мусса тоже бросил камешек, предвкушая, как тот запрыгает по воде. Однако сегодня ему не везло во всем, и даже камешек немедленно бултыхнулся вниз.
– При такой скорости событий сомневаюсь, что я дотяну до шестнадцати, – горестно вздохнул он.
Глава 7
Казалось, эта маленькая деревянная телега не пропускала ни одной выбоины на дороге. Две спицы сломались, и их скрепили проволокой для вязки тюков. Потом не выдержала и починка, которую, в свою очередь, стянули кожаными ремнями. Каждый новый
В телеге Жюль сидел один. Он ехал, тогда как другие шли. То было жестоким снисхождением к его рангу. Отделенный от остальных, он приковывал к себе внимание и выглядел чем-то диковинным на дороге из Мо в Париж, по которой сейчас двигалась колонна. Его ноги сковывали железные кандалы. Хорошо еще, что снаружи кандалы не были заметны, однако всякий увидевший его понимал: это такой же арестант, как и остальные.
Шалон промелькнул перед ним, как в тумане. Приехав туда с солдатом Делеклюза, он обнаружил, что военный лагерь почти пуст. Основная часть солдат и офицеров гарнизона покинули Шалон, и город являл собой бледную тень того Шалона, каким он был всего несколько дней назад. Улицы опустели и приобрели вполне мирный вид. К жителям вернулась свобода передвижения, которой они какое-то время были лишены. Жюль ожидал быстрого разрешения своего дела; достаточно лишь поговорить с любым здравомыслящим офицером. Он рассчитывал встретиться с командиром лагеря генералом Дюкре – прекрасным человеком, когда-то преподававшим в Сен-Сире, однако генерала отозвали. Заместителем Дюкре был полковник Мерьер, которого Жюль тоже знал, но и он уехал в Орлеан. В лагере не осталось офицеров рангом выше майора Кабасса. Тот Жюля видел впервые и не откликнулся на все протесты полковника де Вриса и уверения в невиновности. Майор прочитал рапорт Делеклюза, повествующий о дезертирстве Жюля, затем перевернул лист и прочитал приписку сержанта, помешавшего ему совершить побег. Кабасс не имел никакого желания ввязываться в историю, которая дальше наверняка станет только отвратительнее.
– Отсюда в Париж отправляется арестантская колонна, – сказал майор. – Вас включат в ее состав.
Жюль горячо возражал. Чем дальше он окажется от своих солдат, от преступлений, совершенных в крестьянском доме, и от этой части страны, тем труднее будет ему продемонстрировать свою невиновность. Его возражения пропускали мимо ушей. А затем он в полной мере испытал свалившееся на него унижение. Он распинался перед майором, младшим по званию, который должен был бы проявить чувство офицерской солидарности. Однако тот, не дослушав жаркую речь Жюля, попросту повернулся к нему спиной и молча вышел.
«Этого не может быть, – думал Жюль, когда его уводили. – Такое попросту невозможно».
Сержант, управлявший колонной арестантов, оказался человеком добрым и отзывчивым. Он один проявил к Жюлю должное уважением. Усаживая полковника в телегу и защелкивая кандалы на ногах, он извиняющимся тоном произнес:
– Я вынужден это делать, сир. Приказано. – Закончив, сержант протянул Жюлю горсть сигар. – Это скрасит ваш путь, господин полковник.
– Благодарю вас, сержант, – ответил Жюль, обрадовавшись сигарам и еще больше обрадовавшись этому мигу проявленной к нему человечности.
Они отправились в Париж. Сержант верхом, полковник на телеге, за которой шли арестанты: убийцы, бунтовщики и дезертиры. Колонна двигалась по узкой дороге, тянущейся вдоль берега Марны. Покинув Мо, они через час остановились на ночлег. Пешие арестанты, утомленные и пропыленные дорогой, повалились на землю. Жюль попытался устроиться в телеге. У него была вода, но ни крошки еды. Его это не заботило. Чувство голода осталось где-то позади.
В эту предосеннюю пору днем еще было по-летнему жарко, но к ночи ощутимо похолодало. Светила полная луна. Жюль лежал, не в силах заснуть. Время тянулось еле-еле. Несколько раз он садился, закуривал сигару и смотрел на призрачные черные тени, окруженные лунным светом. Его разум находился в смятении. Перед мысленным взором возникали темные безумные глаза Делеклюза. Потом появлялись тела гвардейцев, обильно политые керосином. Он видел убитую малышку, лежащую на материнской груди.