Империя Александра Великого

Джилман Артур

Людям нравилось слушать в песне о соперничестве пастухов и о звуке дудочки, разносящемся по долине, затихшей в жаркий полдень, когда обозленный Пан отдыхает и не потерпит никакого беспокойства, кроме успокаивающего стрекота обожженных солнцем цикад.

Эта поэзия была такой же искусственной, как «Аркадия» Санназаро, картины Ватто или «Трианон» несчастной Марии-Антуанетты. В идиллиях даже педанты были одеты пастухами и назывались придуманными именами. Но искусственная природа всегда была очень популярной у цивилизованных народов. Размеры данной книги не позволяют использовать много цитат, но совсем без них обойтись тоже нельзя. Далее приводится несколько отрывков из лирики Феокрита.

Идиллия IX

ПАСТОРАЛИ

Дафнис, Меналк, пастух П а с т у х О, песня Дафниса! Пусть он начнет. Он начинает, и вступает Меналк: Пока ягнята сосут, а с бесплодными коровами Молодые бычки

пасутся или бродят по колено в листве И никогда не уходят далеко. Но песне твоей, Дафнис — скоро Меналк ответит. Д а ф н и с Сладок хор телят и коров, И сладкозвучна дудочка пастуха. Но никто не может соперничать С Дафнисом; моя постель из тростника Возле прохладного ручья, и я на ней лежу На мягких белых козьих шкурах. С высокой вершины холма На меня обрушивается сильный западный ветер, Срывающий ягоды земляники; как вышло, что я Больше не обращаю внимания на лето с его огненным дыханием, Тогда любовники прислушиваются к словам матери и отца. Так говорит Дафнис, а Меналк отвечает: М е н а л к О, Этна, мать моя! Хороший грот Есть у меня в горах: и там я храню Все, что в мечтах рисует человек! Там Много коз и овец, в шерсть которых укутанный с ног до головы я сплю. Костер, который греет мой котелок дубовыми и буковыми поленьями, Сложен — сухие буковые бревна, когда снег глубок; И бурю, и солнце, я их презираю, Как беззубый грызет орех, когда готова похлебка. Я хлопал в ладоши и сразу показал свои дары: Посох для Дафниса — это ручная работа Природы, он вырос на землях моего отца. А чтобы гончар не придрался, Я дал его другу большую раковину: Мы вытащили ее обитателя на Икарийские скалы И съели, разделив на пятерых. Там мы лежали, Полускрытые на ложе из ароматного тростника И свежесрезанных виноградных лоз, кто счастливее нас? Богатые вяз и тополь шумели над головами; Неподалеку, журча, тек святой источник Из грота Нимфы; и в темных ветвях Трудолюбиво стрекотали цикады, Скрытые в густых колючих кустах вдали. Слышался голос древесной лягушки; украшенный хохолком жаворонок Пел со щеглом; стонали горлицы, И над водой висела позолоченная пчела. Все имело вкус лета, близкой осени: Груши под нашими ногами и яблоки сбоку Лежали в изобилии: ветви на землю Опустились под тяжестью тернослива, а мы счищали С бочонка корку четырех долгих лет. Скажите вы, живущие на вершинах Парнаса, Нимфы Касталии, старый Хирон когда-нибудь Ставил перед Гераклом чашу столь прекрасную В пещере Фолуса — не этот ли ароматный напиток Заставил пастуха, в руке которого Скалы, как галька, Полифема могучего, Танцевать на лужайке? О, дамы, вы идете для нас Мимо святилища Деметры в праздник урожая? Рядом с чьими стеблями кукурузы я часто снова Ставлю мое широкое крыло: а она стоит рядом и улыбается, Держа в руках маки и снопы колосьев.

ПОХВАЛА ПТОЛЕМЕЮ

И земля и море, И журчащие реки прославляют царя Птолемея. Многочисленны его всадники, много у него солдат, На груди которых блестит сталь; Пусты все царские сокровищницы, полна только его, Ведь богатства отовсюду день за днем везут В его богатое царство — где процветает мир. Вражеская поступь не пугает населенный монстрами Нил, Где на войну поднимаются даже самые далекие деревни. Ни один грабитель с оружием не сходит с военного корабля, Чтобы отравить стада Египта. Такой царь Сидит на троне. В его правой руке Трепещет копье — великолепный Птолемей. Как истинный царь, он свято хранит Богатства, завоеванные для него силой оружия предков, и своего. Не разбросаны праздно по дворцовым залам Груды, кажущиеся работой трудолюбивых муравьев… Не бросает священный вызов песням, Тот, чьи уста могут выдыхать сладкую музыку, и он получает Справедливую награду из рук Птолемея. И Птолемей получает гимн сторонников За свои хорошие дары — что может быть лучше для человека, Чем заслужить славу? Птолемей идет по дороге, пыль которой Покрыта

следами предков, И он ступает по ним.

СЕРЕНАДА

Я играю для Амариллис, а мои козы Под присмотром Титира бродят пока по горам… О, моя милая Амариллис, почему ты теперь Приветствуешь своего милого друга из сумрака пещеры, Стыдливо выглядывая? Ты над ним смеешься? Или я вблизи показался тебе похожим на сатира? Или длиннолицым? Я скоро повешусь! Смотри, я принес тебе десяток яблок, сорвав с твоего Любимого дерева; завтра принесу еще. Видишь ли ты мои сердечные муки? Как бы мне хотелось Быть маленькой пчелкой жужжащей. Тогда я мог бы проникнуть в твою пещеру, Раздвинув густой папоротник и плющ, за которыми Ты прячешься. Теперь я знаю, что такое любовь.

Труды других поэтов, дошедшие до нас из времен Птолемея II Филадельфа, значительно хуже по качеству, но ни в коем случае не являются жалкими и достойны самого пристального внимания. Речь идет о Каллимахе, оставившем нам свой «Гимн богам», созданный по образцу гомеровских гимнов, Аполлонии Родосском, оставившем нам эпос об аргонавтах, Арате — до нас дошел его трактат по астрономии гекзаметром, Ликофроне, чья «Александра» прославилась своей неясностью. Все эти поэты испорчены своей эрудицией. Они всегда стремились к неясным мифам и сложным для понимания аллюзиям. Словарь, ими используемый, — это не живая речь греков, а педантичная коллекция диковин из произведений более ранних поэтов. То же самое можно сказать об эпиграммах, которыми увлекались все школы и которые стали в Александрии такими же модными, как двойные акростихи сейчас.

Каллимах, также бывший библиотекарем в великой библиотеке (то есть он занимал самый высокий, связанный с литературой пост в Александрии), был известнейшим поэтом своего времени. А Аполлоний Родосский, насколько нам известно, считался лучшим после Феокрита. Его эпос о приключениях аргонавтов демонстрирует не только огромную эрудицию автора, его глубокие знания трудных для понимания мифов и мифической географии. Это романтическая история великой страсти, любви Медеи к Ясону, которая вдохновила благороднейшего из римских поэтов Вергилия на создание несравненного эпизода с Дидоной.

Изображение любовной страсти, в конце концов приведшее к появлению прозаических греческих литературных произведений — романов — таких как «Дафнис и Хлоя» Лонга, было, вероятно, самой важной чертой александрийской литературы. Не изображение мести и роковой страсти, как Медея и Федра у Еврипида, а просто анализ процесса наступления влюбленности, ставший новым и очень привлекательным для эллинских чувств. Более раннее произведение того же типа — метрическое повествование Каллимаха об Аконтии и Кидиппе. Нам известно, что в нем рассказывается, как двое красивых (их красота описана очень подробно) молодых людей полюбили друг друга, но на их пути к счастью встали родители. Последовали обычные в таких случаях волнения и ссоры, не обошлось без болезни и совета дружелюбно настроенного пророка, но в конце концов все препятствия были преодолены, и молодые люди поженились. Представляется нелепым говорить о таком сюжете как о новом течении в литературе, но он был именно таковым. Впоследствии он соединился с другим романтическим направлением — описание чудесных путешествий и приключений в дальних странах. Нечто подобное рассказано об Александре в романтическом произведении, которое некоторые авторы приписывают Каллисфену, но на самом деле оно увидело свет в Александрии намного позже. Но, во всяком случае, материалы для его создания уже присутствовали в городском фольклоре.

Труды Арата, который был ученым и писал метром, и неясные пророчества Александры (Кассандры), данные на маловразумительном греческом языке Ликофроном, не являются литературой, которой кто-либо может заниматься ради удовольствия или дохода. Тем не менее произведения Арата активно использовал Вергилий, описывая погодные приметы в «Георгиках» — в латинской версии это очень красивый отрывок.

Семь трагических поэтов, названные плеядой, для нас только имена, а комические поэты, которые перенесли модную комедию из Афин в Александрию, оставили нам лишь несколько разрозненных фрагментов, показывающих, как точно они придерживались аттических моделей. Но давайте не будем забывать, что эти второстепенные александрийские поэты стали первыми моделями, принятыми римлянами, когда этот народ был допущен к эллинской культуре. Каллимах и его соперники были источником, из которого черпали вдохновение Катулл, Проперций и даже Вергилий с Овидием. Только с приходом Горация мы обнаруживаем, что римляне раскрыли более чистую и высокую поэзию в Алкее и Сапфо и приблизились к чисто эллинскому искусству.

Необходимо упомянуть еще о самом важном и замечательном, хотя и не самом художественном из литературных памятников, дошедших до нас из Александрии Птолемея II Филадельфа. В Септуагинте — греческой версии иудейского Ветхого Завета, первом великом иностранном произведении, переведенном на греческий язык, — мы имеем исключительный образец разговорного языка тех дней, обычного и понятного. Согласно легенде, эта работа была выполнена по приказу египетского царя, и все версии, созданные учеными мужами, прибывшими по его просьбе из Иудеи, превосходно согласованы. На самом деле, возможно, книги переводились постепенно, чтобы помочь евреям, осевшим в Египте, которые стали забывать свой родной язык. Возможно, Птолемей II Филадельф стимулировал процесс, заказав экземпляр для своей библиотеки, в которую, похоже, входили только греческие книги. Также возможно, что сначала было переведено Пятикнижие, потом работа продолжилась, и примерно в 140 г. до и. э. уже можно было говорить о завершении перевода основных трудов.

Из Септуагинты видно, что в эллинистических столицах говорили на грубом, в сравнении с аттической утонченностью, греческом языке, в который активно вплетались разные местные слова из разных провинций. Однако практичный и удобный общий язык, такой как латынь, распространился в Европе лишь в Средние века. Таким же, возможно, когда-нибудь станет английский язык. Надо только сделать орфографию такой же простой, как грамматика, и отказаться от абсурдной привычки писать один звук, а произносить другой.