Импортный свидетель (сборник)
Шрифт:
В сущности, такая жизнь равноценна самоубийству. С точки зрения философии — это бесспорно, но с точки зрения здравого смысла — вовсе нет. Если внимательно проследить за нашим нежеланием умирать, то это лишь от нежелания прекратить единоборство духа.
«Но если принять настоящий яд, который умертвит все, и главное мозг, — подумал Войтецкий, — то они уничтожат, сожгут мою жену, носительницу некоторой информации, и дочь только потому, что это жена и дочь человека, их обманувшего».
Войтецкий похолодел. Ему уже показалось, что над его женой и дочерью смыкается
— Развлекаетесь, господин Войтецкий? — развязно проговорил немец.
Войтецкий принужден был изобразить на своем лице умильную улыбку, как здесь было принято, и повернулся к нему лицом.
Итке ничего не было нужно, он просто прогуливался от безделья и от безделья же наблюдал за Войтецким. Это была почти игра, приносившая немалые барыши тому, кто брался в нее серьезно играть: сперва выследить, запомнить или лучше зафиксировать малейшее отклонение настроения объекта, а потом, как бы невзначай, сообщить и обещать не напоминать о нем за маленькую мзду. В эту игру играло даже высшее командование.
Сейчас за то, что он включил музыку в часы работы, Войтецкий проиграет бутылку коньяка, которую с радостью готов был бы отдать Итке и еще что-нибудь в придачу, только бы остаться наедине.
Но Итке не пожелал немедленно оставить Войтецко-го. Он еще довольно долго продолжал вести с ним разговоры, но Войтецкий отвечал невпопад, и это бесило немца, потому что он чувствовал, что мог бы увидеть что-нибудь еще более существенное, но не вовремя, как говорят в разведке, «засветился». В конце концов, не солоно хлебавши он отвалил.
А состояние Войтецкого стало после его ухода таким невыносимым, что он готов был завыть. Плевать ему на Итке, но ему вдруг пришла в голову одна довольно странная идея. Он вынашивал давно идею абсолютного мира, и со свойственным всем ученым убеждением был уверен, что ее можно претворить в жизнь с помощью той науки, которой они заняты. В данном случае биохимии. Остров, судя по рассказам командования, вероятно, дислоцируется в Атлантике. На нем руководство Третьего рейха построило ему самую современную лабораторию, и остров должен был стать, по мнению Вой-тецкого, островом истины, добра и свободы.
Войтецкий хотел сделать (с помощью своих опытов) всех людей на острове добрыми, для того чтобы они не только сами бы побросали оружие, но принялись бы склонять к тому же других своих коллег, вернувшись на континент.
Сыворотки для имевшихся на острове людей было предостаточно, однако были и две отнюдь немаловажные причины, останавливавшие Войтецкого в этом его начинании. Первая — это то, что ученый не знал, что будет с людьми острова, если на него вскоре доставят пополнение… «Прибывшие то ли всех перестреляют, — думал он, — то ли взорвут остров, то ли примут островитян за сумасшедших и тогда тем более уничтожат.
Можно, конечно, назначить специальный таможенный контроль с обязательным принятием дозы «добра». Но кто его будет соблюдать? И приличному человеку будет унизительно принимать такого рода пилюлю. А разве примет ее бесчестный? Вот если бы можно было создать нечто вроде сифона и сделать так, чтобы из жерла вулкана распылялись бациллы добра, тогда, может быть, и стоило попробовать реализовать идею.
Войтецкий рассмеялся: это утопия.
А второе «но» крылось в нем самом: ему совсем не хотелось делать из тех негодяев, что его окружали, добрых и хороших людей. Ведь внешняя оболочка у них не изменится, а раз так, то он, Войтецкий, всегда будет вспоминать их в первом воплощении, когда они были негодяями, и это сильно будет ему мешать в общении с ними.
Войтецкий встрепенулся. Хохот раздался за его спиной. Несколько солдат веселились, пиная ногами собаку.
«Боже, а я даже не могу на них броситься, избить их, потому что боюсь», — подумал он и закрыл лицо руками. Так он просидел несколько минут.
Перед ним была его холодная, белая и жестокая лаборатория. Ряды кнопок по стенам могли вынолнить любое его желание, и все-таки Мирослав чувствовал себя здесь не хозяином, а узником: что-то неуловимое было в этой обстановке — такое, что превращало хозяина в раба.
Он подумал о том, что теперь лучше всего лечь головой на подушку и уснуть, быть может, в самом деле. Утро вечера мудренее. Но по правилам игры еще надо было идти в банкетный зал на очередную вечеринку, там притворяться веселым, шутить, пить с этими выродками и думать о том, как их уничтожить.
«Неужели нельзя создать специальный штамм, уничтожающий фашизм?» Мысль была забавна, и она развеселила Войтецкого. Да, надо создать его, хотя бы пока в мечтах.
Войтецкий одевался на прием. Отхлебнул коньяка.
И вдруг на улице под россыпью звезд ему снова не захотелось жить. Дело в том, что звезды были не настоящие, они были, как все здесь, бутафорией, чтобы по ним не определили местонахождение острова. Устроители этого «гнездышка» постарались довести суррогат бытия до абсурда…
«Резиновые женщины и искусственные звезды — вот удел таких, как Итке. И я, ученый Мирослав Войтецкий, среди них…»
Он обхватил голову руками и, вернувшись в свой коттедж, заплакал.
Из архива Вождаева
В Австралии металлы не ржавеют на воздухе, то же самое происходит и с людьми. Сухой и чистый воздух здесь быстро все выбеливает: и белье, и души. В Англии подметили это свойство здешнего климата, почему и решили ссылать сюда людей д ля исправления.
Жюль Верн
6
На одну секунду Войтецкий почувствовал себя так, словно он видел какой-то тревожный сон. Слезы успокоили его. Он снова вышел. Впереди маячили огни домика, где собрались все те, кто был ему так неприятен.