Imprimatur
Шрифт:
Раздвинув полы, я тотчас узнал неприятный, но знакомый запах. Остальные сгрудились возле нас. Атто Мелани подошел ближе всех, ощупал одежду Джакконио и поднес пальцы к носу.
– Кровь. Господи Иисусе, нужно взглянуть, что там, – и быстрыми нервными движениями развязал веревку, удерживающую полы балахона. Посреди живота зияла рана, из которой струилась кровь. Рана была серьезная, было вообще непонятно, как он столько времени продержался на ногах.
– Боже мой! Нужно что-то сделать, он не может идти с нами, – потрясенно проговорил я.
Установилось молчание. Нетрудно было догадаться, какие мысли обуревали всех.
– Гр-бр-мр-фр, – выдавил из себя Джакконио, махнув рукой вперед и показывая тем самым, что нам следует продолжать путь.
Угонио встал перед ним на колени и стал что-то говорить, скороговоркой произнося слова и несколько раз повышая голос. Джакконио отвечал привычным бурчанием, но голос его становился все слабее.
Атто догадался первым, чего следует ожидать.
– Но не можем же мы бросить его здесь! Зови друзей, – обратился он к Угонио. – Пусть придут за ним! Нужно что-то придумать, позвать кого-нибудь, хирурга…
– Гр-бр-мр-фр, – легко, но очень твердо выговорил Джакконио, это прозвучало как некая последняя и не подлежащая обсуждению воля.
Угонио нежно коснулся его плеча, после чего встал, как будто их разговор был окончен. Полонио и Груфонио также, в свою очередь, подошли к раненому и обменялись с ним загадочными и смущенными словами. После чего преклонили колени и принялись молиться.
– О нет, – простонал я, – этого не может быть.
Атто, за все время нашего знакомства с искателями реликвий не выказывавший к ним ни малейшей симпатии, тоже не сдержал своих чувств: отойдя в сторонку, закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, так что только подрагивающие плечи выдавали его. Было похоже, что наконец-то он излил все, что накопилось на душе: жалость к Джакконио, Фуке, Вене, самому себе – предателю, а возможно, и преданному; одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.
Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.
На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.
Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».
На этом земной путь несчастного оборвался.
Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.
Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что
Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».
Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.
Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus [186] , он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.
186
подземный мир (лат.)
Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.
Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.
Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.
Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.
СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Записи, сделанные мною той ночью, были последними. События, которые последовали далее, не оставили мне времени (да и не внушали желания) для ведения дневника. К счастью, завершающие дни карантина, проведенные в «Оруженосце», запечатлелись, хотя и в общих чертах, в памяти.
Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.