Имя на площади Победы
Шрифт:
Из союзных ежедневных изданий на открытие монумента Победы в Минске откликнулась только «Правда». Причем сообщение «Открытие памятника монумента в Минске» состояло всего из семнадцати строк. Оно было размещено под рубрикой «День нашей Родины» с пометкой «Вчера, 4 июля…». Под ней также – вести о народных гуляниях в Москве в Центральном парке, об отдыхе бакинских нефтяников, о празднике песни на Рижском взморье, о том, как провели выходной жители Ашхабада в предгорьях Копет-Дага, как совершали прогулки по Волге обитатели Астрахани, а на московском стадионе «Динамо» москвичи приветствовали «участников финиша многодневной велосипедной гонки по маршруту Москва-Харьков-Киев-Минск-Москва». А еще – заметки из Иркутска о новостройках Восточной Сибири, о газификации Куйбышева – так тогда называлась Самара, о выступлениях московских артистов Большого академического театра и театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко в Магадане. Рисовалась картина разнообразной событиями жизни большой страны. Торжество в Минске стало одним из штрихов той картины.
Такой же подход демонстрировала и белорусская пресса. «Звязда» поместила отчет под большой рубрикой, которую у журналистов принято называть «шапкой»,
На открытие монумента в белорусской столице вовсе не откликнулись «Известия», «Комсомольская правда». Надо полагать, в рамках Союза событие не было сочтено чем-то необычным. Война только недавно закончилась, памятников возводилось много, еще больше их предстояло возвести. Возможно, не сразу были осознаны и высокая художественная ценность минского монумента, и та значимость, которую подобные творения могут приобрести в народном сознании.
Иначе на появление обелиска отреагировали граждане белорусской республики. Оперная певица, народная артистка СССР Тамара Николаевна Нижникова, присуствовавшая на открытии монумента, потом не раз говорила, что многие плакали, становились на колени. Так же поступали и приходившие на Круглую площадь в последующий дни. Г. В. Заборский тоже писал в своих воспоминаниях, что началось «сплошное паломничество к этому священному месту». Были не только слезы в глазах у многих, были, как утверждают, и молитвы. Так началась жизнь монумента, без которого уже невозможно представить и нашу столицу, и нашу республику. И, кто знает, не те ли людские потоки со временем привели к пониманию необходимости создания мемориала «Брестская крепость-герой», композиции «Родина-мать зовет» на Мамаевом кургане в Волгограде, «Матери-Родины» на Пискаревском кладбище в Ленинграде, мемориала-музея «Малая замля» в Новороссийске… Заборский раньше других смог угадать, что ляжет на душу людей? Почему бы и нет: он хорошо знал историю искусств и роль выдающихся художественных произведений в жизни народов.
Долгая дорога из дому домой
У Константина Симонова в восьмой главе самого известного его романа «Живые и мертвые» говорится о том, как колонну из чертовой дюжины грузовиков и двух «эмок» с только что вышедшими из окружения солдатами и командирами, движущуюся по лесному грейдеру, застигла бомбежка перед мостом, переброшенным через реку, и разорвала на две части. Как реквием той колонне прозвучали слова, заключающие эпизод: «Никто из них не знал, что вынужденная остановка у моста, разрезавшая колонну надвое, в сущности уже разделила их всех, или почти всех, на живых и мертвых». Это определение дало название и самому роману. Но в сущности для белорусского и остальных народов огромной страны, называвшейся Союзом Советских Социалистических Республик, в таком же смысле разделительным стало само 22 июня 1941 года. Именно в тот день – и не имеет значения, в момент, когда раздались первые залпы войны, или тогда, когда люди слушали по радио В. М. Молотова, сообщившего им о гитлеровском нападении, – они уже были «расфасованы» по двум секциям. В одной предстояло оказаться тем, кто это испытание переживет, в другой – тем, кто уже никогда не увидит родных пенат. Разумеется, сами они об этом не знали, более того, каждый из них все-таки рассчитывал вернуться домой с победой. И уж точно вряд ли кто представлял, какие испытания придется перенести и тем, кто выживет, и тем, кого не пощадят боги войны. Тем паче, что абсолютному большинству казалось, будто та война долго не продлится.
Судя по воспоминаниям Георгия Владимировича Заборского, он тоже, узнав о германском нападении, в тот воскресный день воевать еще не собирался. Точнее, не предполагал, что взяться за оружие придется и ему. Тем более, что день прошел спокойно. С утра в Минске состоялось торжественное открытие Комсомольского озера. Выступление В. М. Молотова прозвучало в полдень, но над городом еще не появилось ни одного вражеского самолета и не раздалось ни одного выстрела зениток – бомбардировки белорусской столиц начались на третьи сутки. А в то воскресенье ближе к вечеру он зашел к своему другу Алексею Волкову, и они стали обсуждать возможные варианты развития ситуации. После войны он не скрывал, что тогда даже пропустили по рюмке-другой спиртного. И в шутку добавлял, что война – разве это не такая ситуация, в которой, как гласит поговорка, тудно разобраться без чарки. Спустя два дня он ушел добровольцем в Красную Армию, но того поворота событий, который теперь изложен в каждом учебнике, 22 июня он еще никак не предполагал. Да и на следующий день в Минске было относительно спокойно. Как писал в своих воспоминаниях и Данила Константинович Мицкевич – сын Якуба Коласа, «утром 23 июня я пошел на химфак БГУ, где принимал экзамены по технической химии у третьекурсников…». Но 24-го над белорусской столицей уже появились целые эскадры бомбардировщиков с черными крестами.
Причины, побуждавшие двух молодых людей полагать, что им все-таки не придется браться за оружие, были разные. Одной из них – самой известной в наше время – можно назвать официальную советскую пропаганду, уверявшую граждан СССР, что если война и вспыхнет, если кто-то и осмелится напасть на Страну Советов, то непременно получит жесткий отпор Красной Армии, которая немедленно перейдет в наступление и разобьет врага на его же территории. За прошедшее с того трагического дня время этот тезис много раз подвергался критике и даже осмеянию, однако нетронутыми или незамеченными почему-то остались два момента. Во-первых, такая манера утверждений, адресованных соотечественникам, была характерна не только для господствовавшей в СССР коммунистической идеологии. Тот, кто хоть немного интересовался межвоенной историей, не мог не заметить, что тем же грешила, если это был грех, и польская пропаганда. Буквально за несколько недель до нападения гитлеровской Германии на Польшу ее посол во Франции
Но есть и еще один весьма существенный момент. Возможно, самый важный. Скорее всего, два молодых человека, собравшись за домашним столом, «оставались в плену официальной пропаганды», если кому-то более угодна такая формулировка, не только потому, что верили в Красную Армию и ее главного маршала Климента Ворошилова. Можно не сомневаться, верить в это побуждало и то, что такой вариант развития событий был наиболее приемлемым для них и для всего населения страны. Вряд ли кто-то посмеет предположить, что в нашем родном Минске, в другом городе или поселке жили люди, уже строившие планы, связанные с тем, как умереть в гетто. Или что в белорусских деревнях обитали те, кто готовился закончить свои дни в горящем доме, сарае, утонуть в болоте во время блокады партизанского края. Все, разумеется, желали, чтобы война к их дому не подошла. А если уж иметь ввиду начальство, то оно именно такого развития событий просто жаждало, поскольку это дало бы ему возможность значительно увеличить то, что теперь обозначают как политический капитал, а тогда называли народным доверием. Мол, мы заверяли, что враг получит достойный ответ, и он, вы же видите, умылся кровавой юшкой.
В воспоминаниях Данилы Константиновича Мицкевича есть весьма красноречивый эпизод, тоже подчеркивающий, что «никто из минчан не представлял, что станет с городом через два дня». Да, все тогда напряглись. Его отец «тут же написал гневное стихотворение «Бешеного пса – на цепь!», которое газета «Правда» опубликовала 24 июня 1941 года без перевода – на белорусском языке. Дома вырыли две траншеи – убежища от бомбежек. Их называли «щели». Глубокие, узкие, длинные ямы в рост человека сверху накрыли поленьями, досками на случай дождя…». А далее идут строки, которые кажутся просто невероятными для тех, кто нынче уже знает, как на самом деле разворачивались события: «Днем 23 июня отцу позвонил тогдашний секретарь ЦК КП(б)Б Т. С. Горбунов, сообщил, что наши войска взяли Кенигсберг. Весть, разумеется, обрадовала всех нас, подняла настроение, но, к сожалению, оказалась выдумкой. После этого отец некоторое время в узком кругу друзей называл автора выдумки Горбуновым-Кенигсбергским…». А назавтра семье классика белорусской литературы пришлось уезжать из города по уже вовсю пылающей улице Красной, почти примыкающей к нынешней площади Победы, а затем по улице Пушкинской – так до войны и еще семь лет после нее называлась та часть нынешнего проспекта Независимости, которая начинается от теперешней площади Якуба Коласа, тогда еще не существовавшей, и ведет на восток в сторону Москвы. Однако уже в машине родственник народного поэта Игнат Юрьевич Мицкевич уговаривал всех завернуть в деревню Березянка у Марьиной Горки и там переждать несколько столь неожиданным боком повернувшихся дней или недель. Упорно не хотелось верить, что эта война надолго, что пересидеть на каком-либо затишном хуторе в стороне от главных дорог никому не удастся. Но сын Якуба Коласа тогда настоял на том, что надо ехать в Москву.
Теперь трудно предположить, чем руководствовался партийный секретарь высокого ранга, когда звонил Якубу Коласу с «кенигсбергской новостью». Не знал о реально складывающихся делах на фронте? Хотел успокоить? К сожалению, Данила Константинович не написал, напоминал ли его отец когда-либо Т. С. Горбунову о том злосчастном телефонном разговоре, хотя вряд ли есть основания сомневаться, что партийному секретарю приходилось довольно часто общаться с наиболее известным и почитаемым в народе членом Центрального Комитета КПБ. Никак не объяснил сын писателя и того, почему Якуб Кол ас не участвовал в церемонии открытия монумента, ведь это в определенном смысле был памятник и его сыну Юрию, погибшему на войне. Возможно, помешали проблемы со здоровьем, ведь классику белорусской литературы шел уже семьдесят второй год. О том, что Якуба Коласа там не было, можно говорить с полной определенностью, ибо если бы он туда пришел, то его обязательно пригласили бы на трибуну, запечатленную в документальном кинорепортаже и на снимках фотокорреспондентов. Другого Н. С. Патоличев просто не допустил бы. А Тимофей Сазонович Горбунов на том торжественном митинге на Круглой площади присутствовал, притом в том же секретарском ранге, что подтверждают и фильм, и официальный отчет.
Применительно к настроениям, которые доминировали в умах минчан 22 июня, правомерно и другое суждение: если даже у людей, имеющих возможность связаться с руководством республики и задать соответствующие вопросы, еще не было ощущения, что война продлится долго, даже несколько лет, то какой прозорливости можно было ожидать от вчерашних студентов. Двумя молодыми людьми, которые вечером 22 июня обсуждали возможное развитие событий, руководила личная логика, вытекающая из собственного понимания событий. В частности, Георгий Заборский, которого дома и в кругу друзей называли Жоржем, полагал, что он просто не успеет на фронт в силу того, что Красная Армия разобьет фашистов быстрее, чем с него снимут бронь. Ведь понадобится время и на составление бумаг, и на их согласование, подписание, пересылку, утверждение. Не будут же корпуса и дивизии бездействовать все эти дни. Они успеют нанести сокрушительный удар. Именно так он, спустя годы, рассказывал о той «посиделке» с другом в одной из передач по белорусскому радио, будучи уже народным архитектором СССР.