Имя на площади Победы
Шрифт:
С началом войны налетам немецкой авиции подвергся, конечно же, не только Киев. Первая же бомбежка Минска, предпринятая немецкой авиацией 24 июня, была страшной и во многом была воспринята минчанами как неожиданность. Они все еще рассчитывали, что враг к столице допущен не будет, даже по воздуху. Ведь было же известно, что в околицах столицы расположено несколько военных аэродромов с большим числом самолетов, которым и предстояло прикрывать небо столицы. Заборский тоже третий день войны начинал с того, что продолжил работу над своими проектами, писал он в своих коротких воспоминаниях «У Соловьевской переправы», которые хранятся в Белорусском государственном архиве научно-технической документации. Правда, заметил, что к тому времени «облик города изменился: сделался настороженнее, строже, уходили в армию подлежавшие мобилизации резервисты, создавались дружины самообороны…». Жена – Елена Роговая – была призвана военным комиссариатом еще раньше – на то она и врач. Сестра Мария находилась с театром в Барановичах на гастролях, и о ее судьбе ничего не было известно. Но она была с мужем,
Начавшийся 24 июня налет фашистской авиации был настолько массированным, что город «сразу потонул в огне и дыму». Заборский вспоминал, что «бежал по Советской улице, охваченной пожаром, обернув голову мокрой рубашкой, иначе дышать было невозможно». Так пришлось возвращаться с Троицкой горки, где он зарисовал потрясающую, как сам говорил, картину: пылающие дома, театр оперы и балета на фоне того пламени, поднимающиеся к небу клубы дыма. Как вспоминал спустя годы и сын Якуба Коласа Данила, когда они с отцом ехали «по Красной улице, которая горела с обеих сторон,, жар ощущался даже в машине…». Известный ныне архитектор Вальмен Аладов, спроектировавший для Минска ЦУМ и крытый Комаровский рынок, а тогда одиннадцатилетний подросток, успел увидеть, как пылал дом, в котором он жил с папой – классиком белорусской музыки, одним из организаторов белорусской консерватории Николаем Ильичем Аладовым и мамой – искусствоведом Еленой Васильевной Ал адовой. Там теперь стоит завод «Горизонт». После войны Вальмену Николаевичу довелось проектировать столовую для этого предприятия, которая была построена как раз на том месте, где стоял их дом – так распорядилась судьба.
В Белорусском государственном архиве научно-технической документации хранятся и записки Натальи Николаевны Маклецовой, которая в 1931 г., приехав из Ленинграда, стала работать в Белгоспроекте, затем много лет преподавала на факультете архитектуры Белорусского политехнического института. Это по ее проекту в Минске до войны был построен первый 100-квартирный шестиэтажный жилой дом с лифтом, который тоже стал жертвой той первой бомбежки. Она вспоминала, что «утром, как всегда, пошли на работу к 8-ми часам… Часов в 12 началась страшная бомбежка. Самолеты с черными крестами на крыльях налетали стаями и прицельно бомбили город по кварталам. Падали вперемежку фугасные и зажигательные бомбы. Около 14-ти часов пришла очередь нашего квартала в районе Сторожевки. Было очень страшно, но, когда загорелась крыша над нами, мы самоотверженно вытащили весь спецархив, сгрузили в соседнем сквере и установили круглосуточное дежурство. Наивные, мы были уверены, что кто-то вспомнит о нас и увезет эту груду бумаг, плоды наших трехмесячных трудов. Но наш начальник Богданов еще накануне уехал из города на служебной машине…».
Горящий Минск, 24 июня 1941 г. Рисунок сделан Г. В. Заборским в день ухода на фронт. Хранится в Белорусском государственном архиве научно-технической документации
Одни уже спасались, другие все не могли поверить, что мирная жизнь закончилась. Вот еще одна запомнившаяся Маклецовой картина: «станция Озерище (20 км от города). Только что прибыл и стоял под парами пассажирский поезд из Москвы. На платформу вывалилась толпа чистых, причесанных, возмущенных пассажиров. «Почему стоим? Почему не пускают в Минск? Возмутительно!», а перед ними взлохмаченная, испуганная, грязная, уже опаленная войной масса беженцев. Они наивные, еще не хлебнувшие горя, возмущаются, не верят, обзывают нас провокаторами, обманщиками… Только постепенно до их сознания доходит правда: Минск перестал существовать, ехать поезду некуда…».
Заборский признавался, что та бомбежка произвела на него ошеломляющее впечатление, и потому он, «вернувшись домой, спохватился: «Чего я, собственно говоря, жду? Надо складывать карандаши, кисти и брать в руки винтовку». Он закопал рисунок горящего города в саду под яблоней и ближе к вечеру попрощался с матерью. Поскольку военкомата на месте уже не было, «пошел на восток искать призывной пункт». Уходил с верными друзьями – скульптором Алексеем Глебовым и художником Евгением Зайцевым. С Зайцевым, который выполнил первые росписи в белорусском театре оперы и балета, он учился в академии Ленинграде. С Глебовым познакомился уже после учебы. Уходя, он и предположить не мог, что после войны вместе с Алексеем доведется работать над обелиском Победы. Впрочем, тогда им думалось о другом. Назавтра в лесу уже далеко от Минска они нашли, конечно же, не призывной, а один из сборных пунктов, которые создавались в первую очередь для отставших от своих частей солдат и офицеров, а также для тех, кто пробивался из окружения. Разумеется, там принимали и желающих присоединиться к армии. Со сборного пункта пешим порядком добрались до железнодорожной станции, откуда военный эшелон доставил их до места, где шло пополнение и формирование частей, обучение только что призванной молодежи. Курс молодого бойца был кратким, так как события на фронте торопили.
С
Георгий Владимирович впоследствии утверждал в письмах друзьям и в послевоенных беседах, что на первых порах ему везло. Притом не раз. Когда они уходили на фронт, на улицах Минска валялись многочисленные листовки, призывавшие тех, кто желает стать бойцом Красной Армии, собираться в таком-то загородном лесу. Приятели решили туда не идти, а переночевать у знакомого в одном из окраинных домов. Назавтра узнали, что тот лес подвергая жестокой бомбардировке немецкой авиации. Во время одного из привалов после пешего перехода Заборского, уже задремавшего на плащ-палатке, вдруг разбудил женский голос: «Встань и отойди к лесу!». Хотя Георгий, проснувшись, никакой женщины не увидел, тем не менее, приказ выполнил. А вскоре начался обстрел, и в том месте, где он недавно был, стали раздаваться взрывы. Потом в ходе одной из атак рядом с ним упал убитый солдат, с его головы свалилась каска. И опять какой-то голос велел поднять ту каску и надеть ее поверх пилотки. А через несколько минут – удар осколком в каску, от которого потерял сознание. Друзья после боя даже сочли, что он мертв и наспех присыпали песком. Очнувшись, он выбрался из «временного захоронения». По другой версии, вытащили другие солдаты, заметившие, что плохо присыпанная рука время от времени шевелится.
Но 30 июля в жаркой схватке под городом Ярцево – за Смоленском – Георгию Заборскому пуля пробила навылет горло. Уже в мирные годы в День Победы он всегда поднимал бокал за женщину в гимнастерке и кирзовых сапогах, которая его, раненного, вынесла с поля боя. Никогда не называл ее имени. Возможно, и не знал его. Иногда добавлял, что, оттащив от линии огня, она на некоторое время упрятала его за постаментом, на котором стоял бюст Сталина. О том, в каком состоянии он находился в результате того ранения, красноречиво говорят документы. Один из них – справка, полученная из Санкт-Петербургского филиала Центрального архива министерства обороны Российской Федерации за подписью начальника отделения хранения А. Петрачкова. Из нее следует, что «Заборский Георгий Владимирович… получил пулевое проникающее ранение в области шеи, по поводу чего с 3 августа 1941 г. находился на излечении в ЭГ (эвакогоспитале – Я. А.) 2977, Ясная Поляна, Тульская обл… из которого 09 августа 1941 года эвакуирован. Примечание: социально-демографические и другие сведения не указаны». А не были указаны в карточке учета раненных и больных № 64/413, как следует из этой архивной справки, ни год рождения, ни звание поступившего в госпиталь солдата, ни время, с которого солдат находился на фронте. Это, скорее всего, говорит о том, что таких данных не мог пока сообщить сам военнослужащий, поскольку не имел возможности разговаривать. А других источников информации, кроме самого солдата или его товарищей, о бойце, поступившем с позиций, быть и не могло. Красноармейская книжка – предшественница всем известного в наше время военного билета, стала обязательной на фронте только с 7 октября 1941 г.
До этого человек в гимнастерке, каске, находящийся в окопе, боевом дозоре, в походе, на привале, никаким документом, свидетельствующим, что он действительно является красноармейцем такой-то части, такого-то года от роду, такого-то звания, не располагал. О том, что боец с простреленным горлом является Георгием Заборским, врачам сообщили, скорее всего, однополчане, доставившие его в санбат. Или та женщина в гимнастерке. А Заборский какое-то время был не в состоянии не то что говорить, но даже пить и есть. Жил на уколах.
Несколько более подробно об этом говорится в приписке к одной из его автобиографий, сделанной женским почерком. Биография писалась им уже в преклонном возрасте, а приписка, судя по терминологии, повторяет информацию, изложенную в каком-то медицинском документе, но не сохранившемся в домашнем архиве ее владельца. В ней говорится, что Заборский тогда «получил тяжелое сквозное ранение в нижнюю часть шеи. После ранения был без сознания в течение суток. А потом – полная потеря голоса. Впоследствии разговаривал только полушепотом. Боли в левом плече. Движения головы во все стороны ограничены. Предплечье и кисть полусогнуты. Активные движения в левом плече и локтевом суставе ограничены и болезнены». Кроме того, в приписке говорится о втором ранении, которому, судя по всему, из-за тяжести первого, поначалу не было придано достаточно внимания в санбате и в госпитале в Ясной Поляне. Это травма шеи – «глухое ранение большим металлическим осколком в мягких тканях слева от спинного 3–4 шейного позвонка». Результатом этого ранения стал «оскольчатый перелом тела 3-го шейного позвонка и верхней части тела 4-го шейного позвонка со смещением осколков в пределах поражения». Уже рукой Георгия Владимировича добавлено, что «размер осколка 2,5 на 1,5 сантиметра», а также, что осколок «операции не подлежал, так как находится в пучке нервов».