Имя нам — легион
Шрифт:
Откуда-то заявились сотни голодных кровососущих и принялись искать местечко, где бы подкрепиться. Филипп поспешно опустил забрало шлема и включил принудительный обдув, случайно включив еще и сканер. По прозрачному щитку заметались оранжевые контуры засеченных движущихся объектов: птиц, мелких зверьков и все тех же комаров. Настройкой сканера на минимальный размер целей, похоже, никто до Филиппа не занимался. А он не умел, поэтому попытался выключить умный прибор.
Контуры, увы, лишь вспыхнули ярче, зато обдув полностью прекратился. Пот тут же выступил по всему лицу, будто ждал. Филипп,
Комарики возликовали.
Каменистый проселок пошел под уклон. Посеяло мелким дождичком. Вот, значит, почему гнус лютует! К счастью, впереди, на самом пределе видимости, показались человеческие существа.
Четвертый взвод в полном составе, за исключением малохольного, тихобеглого новобранца, валялся на травке, под прозрачным пологом, растянутым между трех сосен.
Филипп прибавил ходу. Наконец открылось долгожданное второе дыхание, жаль, поздновато. Перед самым финишем, отмеченным лежащими по краям дороги — слева и справа — окрашенными в желтый цвет крупными булыжниками, под ногу ему попался вертлявый и скользкий камешек. Филипп активно замахал руками, но не удержался-таки и воспарил.
В этот стремительный миг полета перед его взором промелькнули, нет, не главные моменты короткой, но бурной биографии, — изумленные лица сослуживцев, вскочивших с земли приветствовать криками и свистом его финишный спурт. Филипп грустно улыбнулся им и вернулся с небес на землю, грохоча снаряжением и сдирая кожу на ладонях.
К нему подбежал Генрик.
— Как ты, жив?
Филипп с сомнением вздохнул и слабо простонал:
— Там он умер, бедный Филя, совершенно обессиля, где обрыв над бездной крут; там его и закопали, и на камне написали, что ему ботинки жали, но теперь уже не жмут.
— Совершенно обессиля… Грандиозно! Надо обязательно запомнить! — расцвел блудливой улыбкой не в меру литературно образованный армянин.
— Критиковать легко, — с целью защиты собственного права на словотворчество заявил Филипп. — Критики, между прочим, — поголовно неудавшиеся писатели и поэты, компенсирующие свою творческую импотенцию своеобразным суррогатом насилия над более одаренными личностями.
— Эк ты завернул! Сразил наповал. Значит, ни Мережковским, ни Писаревым мне уже не быть. — Генрик огорченно махнул рукой. — Ладно, переживу. Не жмут, говоришь, ботинки-то?
— Пока лежу, нет. Но вставать страшно!… Надеюсь, за нами будет машина?
— Увы тебе, мой бедный одаренный друг! Обратно — тоже бегом. Отдыхай! Пять минут мы еще подождем, так и быть.
— Эй, эй, постой, как бегом? — Голос Филиппа окреп и приобрел возмущенные интонации. — Мне Волк сказал “на десять километров”, не на двадцать!
— Тебя же предупреждали: Волк — страшный человек, особенно для новичков. А как он бегать любит!… Ладно, черт с тобой, подождем, ну… восемь минут. Пожуй пока. — Генрик бросил на грудь поверженному Капралову твердый брусочек в яркой упаковке. — Прессованные сухофрукты, обогащенные витаминами и аминокислотами. Вода-то есть?
— Угум. — Филипп уже набил рот, и разговаривать внятно не мог.
ГЛАВА 6
Фиолетовая
Фиолетовую мышку
Посадила спозаранку
В фиолетовую банку.
Как я дотащился обратно — это для отдельного рассказа тема, рассказа трагического, унылого, постыдного и смешного одновременно. Ребята сначала почти несли меня на себе. “Лучше здесь пристрелите!” — хотелось вскричать истерично, с грохотом падая в пыль. Я хромал, сжав зубы, и молчал.
Километра через два такого вот мучительного, грешно сказать, бега разглядел я впереди нечто, матушке-природе откровенно чужеродное. Урбанизмус какой-то. Предмет отдаленно напоминал одну из половинок рассеченной надвое — вдоль пары противоположных ребер — восьмигранной пирамиды. Удивительный агрегат был довольно крупен, раскрашен в маскировочные цвета и висел невысоко над дорогой, обратив к ней слегка отвислое серебристо-голубое пузо, а к небу — четыре бугристые грани. Вместо острой вершины пирамида имела округлую головку недвусмысленно физиологичных форм, изумительно причем похожую на прототип… Даже цветом.
Рядом с машиной сидел на корточках небритый мужичок с ноготок и смолил цигарку.
Четвертый взвод радостно загомонил: “Петруха, избавитель ты наш!” — и взапуски помчался к средству передвижения — ничем иным удивительный предмет быть, по-моему, не мог.
Петруха, не выпуская цигарку изо рта, улыбался, морща маленькое, сплюснутое в горизонтальной плоскости личико, и смешной скороговоркой отвечал:
— С вас компот, лоботрясы! Я сегодня на целых двести метров дистанцию вашу хренову сократил. Только куратору ни гу-гу, добро?!
— Добро! — орали довольные солдатики и взбегали по откинутому широкому пандусу в недра чрезвычайно кстати объявившегося транспорта.
— Признавайся, дядька, ты знал, что он будет здесь? — гневно возвысив голос, спросил я Генрика.
— Точно подмечено, дружище, — осклабился сержант-инсинуатор. — Знал. Петруха всегда транспортер загодя подгоняет, ни разу еще ждать не пришлось.
Я схватил его за руку, повернул к себе и от всей души гаркнул в радостную усатую харю… Н-да, вспоминать совестно, что я тогда гаркнул.
Он перестал улыбаться и сказал: “Твою тоже”.
Потом я, конечно, попросил у него прощения. Он попыхтел-попыхтел, да и простил. Доброй он все-таки души человек, мой Генка, — отходчивой души, незлобивой.
“Фаллоплан” домчался до базы минут за пять.
Водитель, Петруха Меньшиков, балагурил всю дорогу, то и дело отрываясь от штурвала и поглядывая на нас. Мне все время подмигивал. А я сидел, прижатый страховочным корсетом к удобному кожаному креслу, тупо изучал прямоугольную пачку запасных обойм к карабину, которая терла мне спину во время марш-броска, и страдал. Мало мне испытанного унижения, так еще и жрать хотелось, как из пушки, мозоли болели, а мозги неотвязно терзала мысль: “Почему, почему, скажите на милость, ребята так конкретно меня “сделали”? Как ребенка малолетнего. Как древнего хрыча, затесавшегося в компанию олимпийских чемпионов. Почему?”