Имя нам — легион
Шрифт:
Давняя блондиночка вспыхнула как маков цвет. Вот уж, кажется, от кого не ожидал. Я сделал вид, что ничего не заметил, и спросил заржавшую публику:
— Правда, здорово? Сам сочинил. “Былина о сильномогучем витязе Еруслане Лазаревиче и заморской девке-распутнице Монике”. Но это был финал. Не могу рассказать полностью, потому что не все помню, но кратенько, если интересуетесь, постараюсь. Вообще-то былина эта эпический размах имеет. — Меня, чувствовал я, понесло. — Там в начале Еруслан тащится на пляже, травку покуривает, пивко потягивает, вдруг к нему подбегает красотка завидных угодьев: “Зубки жемчуговые, глазки голубые, щечки — словно персики, губки — алый мак, талия осиная, косы золотые”, — и начинает
— 3-зат-ткнис-с-сь!!! — жутким, заикающимся и шипящим одновременно шепотом сказал Генрик и вознес над моей головой кулак.
— Молчите, проклятые книги, — с печальным достоинством сказал я, отмечая краем глаза прибытие штабного транспортера. — Пошел ты, Гена, понял, цензор хренов?! Не нравится — не слушай, а врать не мешай. Так вот, значит, а сама-то блудница, Моника-шалава…
Кулак обрушился.
Единственный способ одолеть мою словесную диарею — отвесить доброго леща. Это знает Генка, знаю и я, поэтому стараюсь не обижаться. Однако гуля на лбу, оставшаяся от применения им кардинального средства, признаюсь, побаливала все равно. Она-то и отвлекала меня от суеты, происходящей вокруг.
Легион вовсю готовился к драпу из Онуиса Дабага и наспех подчищал следы. Наверное, облажавшиеся Большие Братья судорожно соображали, удастся ли проникнуть в здешние секреты. По крайней мере целые выводки “шмелей” уже гудели, разминая крылышки перед массированным шпионским нашествием на планету.
А хонсаков, упущенных Легионом, оприходовали верховые дабагские ратники. Они появились невесть откуда и сразу в поистине ошеломительных количествах. Хонсаков ратники быстренько отыскали и согнали на открытое место. Там, на солнечной полянке, туземцы с ними и покончили, деловито и точно орудуя своими удивительными ледорубами. Выгибали ли они при этом дугою бровь — неизвестно.
Мы наблюдали за сражением, будучи уже на базе. Велась прямая трансляция. Боевые быки кружились и плясали, трубно мыча, дружинники слаженно пели грозную боевую песнь под рокот боевых барабанов и завывание боевых рожков, и через три четверти часа от оккупантов осталось только воспоминание. Победители предались обильным возлияниям, а быков отпустили пастись. Быки паслись среди поверженных врагов. Я с ужасом понял, почему их глаза все время казались мне такими злобными. Быки оказались плотоядными.
Я лежал на кровати, широко разбросав голые руки и ноги. “Война миров” лежала возле тумбочки, заложенная на странице, где шустрые английские собаки уже растаскивают куски мертвых марсиан по Лондону, а мир стоит на пороге нового, страшного века. Мне что-то не спалось, хоть и однозначно бодрствующим себя назвать я бы тоже не решился. В какой-то странной, знобяще-холодной, неверно-сумеречной зоне болтался, не протекая никуда, поток моего сознания — как цветок в полынье. И мучили сомнения. В общем, Генка, наверное, был прав, думал я, когда говорил, что всякому рождению всегда предшествует чья-то смерть. Рассуждая “аб ово”: действительно, сперматозоид, этот живой информационный пакет, оплодотворив яйцеклетку, которая, в свою очередь тот же информационный пакет, погибает — как самостоятельная единица. И яйцеклетка, как единица, погибает. Две личности (почему нет?), соединившись, превращаются в нечто третье, автономное и самодостаточное. В жабу, цветок или хонсака. Ради чего, собственно, и существуют. Простейших
Проведя незамысловатую параллель, можно заявить, что человек тоже живет ради будущего процесса оплодотворения. Стало быть, я, как это ни прискорбно, не венец творения, но яйцеклетка, причем даже и не созревшая пока. Каково? Немного обидно, особенно с точки зрения мужчины и мачо. А поскольку обида — понятие не столь философское, сколь эмоциональное, следует попытаться воздействовать на нее не логикой — эмоцией же. Возвеличивая процесс грядущего соития, например.
И тогда: “Чем буду я осеменен?” — вопрос вопросов.
И — “СМЕРТЬЮ!!!” — ответ ответов.
Ни пошлости в этом ответе, ни унижения. Гордость в нем и покой. В нем — умиротворение, с которым мудрец восходит на смертное ложе, и обещание подсознательной сыновней благодарности со стороны предстоящей постличности, пусть даже не ведающей о своей первопричине. В нем — пение гурий, посуленное обидчивым самцам, и благо неторопливых, глубоких бесед с равными, ожидаемое философами. В нем — геенна огненная для грешников и черви, точащие труп, — для атеистов. В нем — все…
Такой, вполне удовлетворительный итог полудремотных рассуждений привел меня в замечательное расположение духа и взбодрил заодно. Я сказал себе: “Молодец ты, брат Филипп Артамонович!” и одарил мироздание пресветлой улыбкой пророка и прозорливца, рано прознавшего, что там за гранью.
Мироздание ответило мне улыбкой же, но — усталой. Улыбкой шестидесятилетнего учителя геометрии, слушающего восторженное лопотание вундеркинда-первоклассника, запальчиво докладывающего с горяченькими, только что произведенными расчетами в руках, что квадрат гипотенузы в прямоугольном треугольнике равен сумме квадратов катетов. Я вспомнил веселое разочарование одного хорошего знакомого, пролиставшего толстую книгу с популярными и не очень цитатами, принадлежащими знаковым представителям человечества: “Прикинь, Фил, а ведь они обокрали меня, гады! Все, решительно все, что я считал своим, давно уже сказано, написано, известно…”
Ну и пусть, подумал я. Пусть это не оригинально, безыскусно, примитивно, пусть даже плагиативно и абсолютно тождественно давно признанному. Все равно это мое, а значит — для меня — драгоценно и неповторимо… И не отдам я это на глумление никому. Ну а, врезавши дуба, узнаю, был ли прав. Вернее, узнает тот, предстоящий. Узнает — и не надо будет мучиться ему, воистину родимому, как мне сейчас, от глупой бессонницы.
Улыбка мироздания скользила по потолку бледными пятнами отраженного света лунных колец — под окном стояло колоссальное надувное корыто с чистейшей аэрируемой водой, где плавали золотые карпы. Корыто называлось мини-бассейном и предназначалось для созерцания, в целях душевного отдохновения, серебра воздушных пузырьков и золота рыбьих тел. Я же, варвар, в нем купался.
“Сходить, окунуться разок, что ли?” — лениво подумалось мне. Нет, не хочется. Не жарко, к тому же.
Не жарко, устал как собака, плотно поужинал, книгу почитал, главный вопрос бытия решил. Отчего же не идет сон? Кажется, впервые в жизни. Глупо.
Глупо? Конечно. (Цветок сознания резко, с провалом восприятия, перебросило в следующую прорубь и начало колотить о сглаженные мутными наплывами ледовые стенки.) Все глупо. А глупее всего война эта непонятная. Зачем Братьям земные наемники, скажите на милость? Хорошо, пока (пока!) тактика хонсаков примитивна — скопом, со шмотками, с бабами и дитями, с развернутыми знаменами и шашками наголо переть на рожон, — мы еще можем сгодиться. Как живцы, скажем, в ареалах зачистки. Как исполнители контрольных выстрелов по немногочисленным, не добитым перфораторами, врагам. Как живые мизерикорды широкого профиля. Ну а что дальше?