Имя нам — легион
Шрифт:
Филиппу только того было и надо.
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров, тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача, мелодично стрекотали какие-то твари — не то птицы, не то насекомые, не то лягушки, и Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе, ощутив жар ее тела, и спустил руку, лежавшую на ее плече, с утомительной привязи военного этикета. Рука, изрядно стосковавшаяся по вольной волюшке, загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным,
Впрочем…
Рука скользнула вверх. О-о! Столь упругой и в то же время нежной груди Филипп давно не встречал. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить дальнейшее уединение, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку: расслабленный в предвкушении плотских утех куртизан просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб — во всю длину.
Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. Напрасно он это сделал: в мозгу всколыхнулось облако противной мути.
— Дай-ка, — похлопал он по лаковому боку баяна, пронизывая скрывшую женщину тьму стеклянным взглядом горгоны.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться —
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась, похоже, оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян.
Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это отнюдь не с первой попытки.
— Козел! — яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти излишне похотливого и недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. — А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
— Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, — подал голос Бородач, — не по-мужски как-то. Иди-ка ты действительно отыщи ее…
— Угу. А когда отыщу, что? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
— Руки, — жестко сказал Генрик. — А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
Он не раздумывая выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности. “Черт, угораздило меня сорваться, — думал он. — Певец-частушечник, блин! Гармонист — лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки?.. И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, ежели не склонна
Улыбайся — не улыбайся, а на душе было гадко. “Унылый вечер, — вспомнил он, — хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке — бардак, во рту — помои, на нас не белые одежды…” Увы.
Длинная трава, сплетенная ветром (“Дует-то как”, — подумал он безразлично), путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
— Б…дь! — вырвалось у него.
— Кто? — спросил ее голос. — Я?
— Простите, — съежился Филипп. “Как все складывается неважнецки, — подумал он, — беда!”
— Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?
— Так, — с готовностью согласился он и посетовал: — Трава.
— Ну да, — сказала она. — Трава. Иди сюда.
Он все еще ее не видел и осторожно пошел на звук голоса.
Василиса полулежала, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, неразличимо сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.
“Опять романтика, — подумал Филипп. — Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня”.
— Садись, — пригласила она.
— Мы стали на “ты”? — спросил настороженно Филипп. — С чего вдруг?
— Ну как же: ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно; я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?
Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:
— А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?..
— Дурак, — сказала Василиса. — Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.
Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.
Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.
Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.
Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.
Василиса поморщилась.
— Больно? Кто это тебя так?
Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.
— Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.
— Ай-ай-ай, какой негодник, — притворно вздохнула Василиса.
Ей, как ни крута она была, безусловно, нравилось, что за нее мужчины бьют друг другу морды.
— Да нет, — предпочел не заметить притворства Филипп, — Гена — хороший парень, не то что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него — дороже всего.