Имя нам — легион
Шрифт:
— Хороший, — с горечью сказала Василиса. — Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы, и Наум, и Мелкий, и даже надутый Вольдемар, и даже простоватый Юра, и даже ты, мой, черт тебя забери совсем, нежданный кавалер. Все! И я — я! — своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, — я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю — отточенным и усиленным многократно умением, практически неизвестным на вашей Земле.
Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком,
— Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это, а может, и не пожалею, но прокляну себя за это — точно. Но сегодня я не могу… — Она внезапно оборвала фразу. — А, к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади все пропадом!
И он снова приник к ее губам. И небо в третий раз пришло в движение. И травы и ветер хлестали их, и ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво “только шашка казаку в степи жена”, и небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их жаркие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.
Василиса затянула шнурок на ботинке, последний раз поправила волосы и сказала:
— Надеюсь, вы вернетесь. Надеюсь, все. Послам все равно каюк, так что не рискуйте понапрасну. Нас интересуют только живые люди, поэтому не вздумайте тащить трупы для предания их родной земле. Не будет живых, и ладно. Возвращайтесь налегке. Вознаграждение будет выплачено все равно.
— Языков брать? — спросил лениво Филипп, любуясь на ее точеный профиль.
— Языков не брать. Трофеев не брать. Сувениров не брать. Брать только выживших парламентеров. Вам ясно, рядовой?
— О да, мой лейтенант, — сказал Филипп, нежно проводя рукой по ее руке. — Мне все ясно. Я без ума от вас, мой лейтенант. Вы, мой лейтенант, мастерица не только командовать. Вы знаете это?
— У меня обширный опыт, — отрезала она.
— Хочется думать, что я пополнил его хоть чуть-чуть, — благодушно сказал Филипп. — Я так старался…
Василиса смягчилась:
— Надеюсь, что старался. Ненавижу халтуру. До завтра!
— До завтра, — сказал Филипп ей вслед и неспешно пошел к костру, разговаривая с собой: — Чуешь, гулеван? Пора баиньки. Завтра рано вставать.
Он был доволен.
Генрик и Бородач жизнерадостно храпели, раскинувшись возле угасающих углей. Филипп насилу растолкал их.
Залив костер древним как мир способом, они поплелись на базу, сонно хлопая глазами и выводя охрипшими голосами: “Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была”.
Баян немелодично похрюкивал. Наверное, пострадал за грешки хозяина, напоровшись при совместном с ним падении на что-то острое. Баян было жаль.
“Она пришла, его уж нету, его не будет никогда…” — печально летело над степью.
Филиппу хотелось верить, что слова эти — не о нем. Ему безумно хотелось быть.
Всегда.
ГЛАВА 7
Мой пал товарищ, кровь лилася,
Душа от мщения тряслася,
И пуля смерти понеслася
Из моего ружья.
Странные выверты времени
Уже здорово вечерело. И ночь не заставила себя ждать.
Оступившись в очередной раз, я догадался наконец включить “совиные глаза” — систему ночного видения шлема. “Все стало вокруг голубым и зеленым…”
В наушниках попискивали сигналы радиовешек. Плечи оттягивал немалый груз. Карабин, заброшенный за спину (“Никакой стрельбы без крайней надобности”, — еще раз жестко напомнила Василиса, прощаясь с нами возле “червоточины”), отсутствием в непосредственной готовности к применению создавал ощущение неуюта и постыдной обнаженности. Я крайне серьезно наблюдал обстановку, как того требовала от меня тактика авангардного “номера один”. “Номером два” был Бородач. Генрик шел замыкающим.
Скалы приближались. Через “ночную” оптику шлема они выглядели густо-зелеными. Чуть более яркие пятна показывали не остывшие до сих пор (днем, наверное, было солнце) участки выступающих камней, а почти черные — прохладные в любое время расщелины и впадины. Вход в искомую пещеру зиял чернотой бездны небытия.
Мои полномочия как впередсмотрящего на этом заканчивались. Менее других нагруженный Бородач, имеющий, кроме того, некоторый опыт горного туризма, обязан был проверить безопасность доступа в “бутылочное горлышко”.
— Иду, — донесся из наушников его шепот, и мимо меня прошмыгнула гибкая фигура.
Генрика не видать — он прикрывает тыл. Я, пригнувшись, юркнул за Бородачом. Все было спокойно. Слишком спокойно. Мне нестерпимо захотелось чихнуть: аллергия на опасность, не проявившуюся пока, но более чем вероятную. Я сжал нос пальцами, но не удержался и фыркнул.
Бородач обернулся, гневно сверкая глянцем забрала, и тут за его спиной вздыбился, щелкая клешнями, огромный хонсак.
— Сзади! — Я бросился к нему, нож уже был в руке, но я не успевал. Не успевал!… До них оставалось еще несколько шагов, а клешни уже рушились на Бородача, неотвратимые, как божья кара.
Но не таков наш Бородач, чтобы безропотно встретить гибель. К тому же был он атеистом и не верил ни в Бога, ни в его кары. Неуловимым движением он ушел вниз и там великолепным круговым ударом приклада карабина, волшебно оказавшегося в его руках, подрубил все четыре ноги противника. Хонсак тяжело осел на хвост, медленно кренясь вбок.
Я был уже рядом.
С маху вогнал темный клинок в зазор между панцирем и бугорком макушки, повернул острием к центру и резко дернул, как бы вскрывая консервную банку. Хонсак переливчато свистнул, хлестнул меня по забралу шлема жестким хлыстом одного из усов и уронил бессильно верхние конечности. Я отскочил, выдирая нож из содрогающегося тела, и мягко сдвинул рычажок предохранителя карабина, готовый уничтожать напарников зарезанного врага пусть более шумным, но зато и более надежным и безопасным способом, чем рукопашная схватка. “Неужели влипли?” — прыгала нервная мысль.