Имя собственное
Шрифт:
Со стен, потолка и пола на Кондрата хлынула шевелящаяся масса, заползая ему в уши, рот, ноздри, глазницы и “задний” проход…”
— Ох, — выдохнул, содрогнувшись, Улин. Настолько велика была сила художественного слова, что темный, почти неосвещенный подвал показался ему наполненным гадкими усачами. Удивительно, как мастерски умел Передков голосом изобразить все свои ироничные кавычки. — Больше не надо, а то я точно сегодня не засну. Лучше так скажи, в чем сюжетная линия.
— Тут я пока в сомнениях, — сказал Передков, — потому что она мне не очень нравится.
— Ну?..
— И стал он ходить по всяким рынкам и прочим людным местам и призывать людей жить в мире с божьими тварями, не убивать их ружьями, пушками, ножами, пистолетами, вилами, баграми, удочками, сетями и тапками. Тут у меня несколько страниц его вдохновенных речей.
— И они его послушались?
— Нет, конечно! Это было бы против принципов метареализма. Его забрали в психушку, и он продолжал свою проповедь добра уже там. И почти достиг успеха, как вдруг какой-то злой “доктор” вколол ему сверхдозу аминазина. Тараканьи призраки выбрались из тела героя — тот сдулся, как шарик — и влезли в этого врача… И так далее.
— Жутко, — признался Улин. — Мне бы нипочем такой материал не осилить.
— Да ладно! Как тебя все-таки зовут, а, Ник? — вдруг полюбопытствовал насмешливый Передков.
— Никандр, — буркнул Улин, увядая духом.
— Сочувствую… — участливо протянул Передков. — Ладно, мне работать надо, а я тут пиво распиваю! Заглядывай при случае, я в 613-м остановился.
Он бодро вскочил и широкими стремительными шагами ринулся к “выходу”. Аделаида, заметившая это, перегнулась через стойку и что-то выкрикнула, но, как назло, в этот момент из колонок грянул барабан, а плотник яростно скрипнул гвоздодером, и ее вопль пропал втуне.
Улин поставил перед собой початую бутылку с “ЛСД…”, вздохнул и раскрыл рукопись Печорского на середине. Пока других посетителей не было, он решил ознакомиться с творением талантливого автора.
“…Я вот думаю — а не послать ли мне в “Натуре” статью об эволюции, — сказал Влад, вяло развалившись на панцирной кровати и протирая спиной сальное пятно на обоях. — Или в “Природу”.
— И что же ты такого открыл? — лениво поинтересовался Вадик, лежавший на своей койке. Он потягивал из бутылки свое излюбленное пиво “Пикантное”.
— А про клопов.
— Ты бы лучше встал и подавил их, чем статьи писать.
— Да ты послушай, о чем речь-то! Я подумал: человек произошел от обезьяны, а клоп от кого? Ну?
— Клоп-то? Э-э… Да хрен его знает!
— То-то же! Клоп — это самое первое звено в эволюции! Он первичен, ты понимаешь?
— Ну и что? — Пиво у Вадика заканчивалось, и в его голосе появилось пока еще слабое раздражение.
— А то! Вот про это и статья. Ну, что скажешь?
— Иди-ка и постучи по ним молотком, вот что я скажу.
— Ни черта ты не понимаешь в биологии!
Влад нехотя достал из тумбочки молоток, рабочая поверхность которого была обильно покрыта
— Здорово, паря! — вскричал кто-то над ухом Улина, хлопая его по плечу. Это был организатор фестиваля Чебоксаров. — Извини, что не встретил, дел по горло. Хранишь ли ты заветы Де-Голлевой? Чтишь ли их? — вдруг и строго вопросил он.
— Само собой. Так это ты придумал ее изречения по стенам развесить?
— А то кто же? Ладно, мне недосуг. — Чебоксаров с отвращением покосился на бутылку водки. — Нормально устроился? Скажи только, как тебя зовут по-настоящему, да я пойду, мне еще с киношниками по телефону договариваться.
— Никанор.
— Тьфу, что за имечко! Лучше никому не говори, а я уж буду молчать.
Он тепло кивнул Аделаиде и пропал, оставив Улина в одиночестве. Тот вернулся к рукописи погибшего литератора.
“…“Предков убиваю”, — шевелилась в его голове мысль, когда он наметил первый бугорок на обоях — там любили проводить минуты отдыха насосавшиеся человечьей крови насекомые. Занеся руку с молотком, он опустил тяжелый металл на выбранное место. Из-за края обоев вверх брызнула неожиданно густая струя крови, будто лопнул не клоп, а что-то намного более значительное по размерам. Несколько густых, вязких капель попало ему на тыльную сторону ладони. Влад вздрогнул и выронил молоток, с мягким стуком упавший на одеяло. Багровые кляксы на коже стали медленно шириться и расползаться, сливаясь по цвету с проступившей мышечной тканью человека…”
— Что читаешь? — спросил его веселый голос, в обладателе которого Улин узнал корреспондента центрального журнала “Мистику и ужасы — в жизнь!” Педерсена. Тот постоянно разъезжал по разного рода конвентам и даже один раз выступал в телевизионной передаче “Судьба замечательных литераторов и критиков” по поводу юбилея Де-Голлевой.
Педерсен шлепнулся на стул и призвал Аделаиду.
— Жбан квасу, — сказал он ей. Через минуту он уже отхлебывал из огромной кружки свой любимый напиток.
Улин рассеянно молчал, не рискуя вернуться к тексту Печорского — очень уж тот был неподходящим для вечернего чтения.
— Уф! Слушай, а как твое “Ник.” расшифровывается? — Педерсен оторвался от “жбана”, его круглая скандинавская физиономия напряженно застыла в ожидании откровения. Его белые волосы также замерли и не трепыхались, хоть и торчали хохолком словно у заправского панка.
— Никомед, — признался Улин.
— Эвон как!
Педерсен, влюбленный в Россию, стремился уснащать свою речь традиционными “народными” оборотами и словечками.
— С виду русский, а имя какое-то… греческое, что ли? — неодобрительно высказался Педерсен. — Правильно скрываешь, я бы тоже так поступил.