Имя твоё...
Шрифт:
Мужчина выбрался из куста и женщину вывел, и там, на опушке, где росли несколько кривых березок, они обнялись, да так и стояли несколько долгих минут. Карпин тоже стоял, как приклеенный, а потом будто лопнула нить, притягивавшая его взгляд к этой парочке, ударила по глазам, и от резкой боли он мгновенно пришел в себя, зашипел, крепко выругался, припомнив все слова, какие были сообразны ситуации, и сразу припомнил и холод, и ощущение свои поганые, которые лучше бы забыть до конца жизни. Он прикрыл глаза обеими руками, потому что слезы лились в два ручья, и он ничего с этим не мог поделать, а когда несколько минут спустя Карпин все-таки смог вновь увидеть окружавший его мир, то никаких
Он постоял минуту, соображая, что делать дальше, решил, что лучше уйти от греха подальше, и, повернувшись спиной к яме, медленно побрел в сторону аэровокзала мимо отведенного на стоянку израильского «Боинга», к которому подъехала машина техобслуживания.
– Михалыч! – крикнул издалека один из техников, имени которого Карпин, переполненный другими мыслями, не мог вспомнить. – Ты что такой замороженный?
Карпин поразился точности этого наблюдения, хотел ответить, но губы, похоже, действительно примерзли друг к другу, и он только промычал что-то, проходя мимо.
Дойдя через четверть часа до комнаты дежурного, он, однако, нашел в себе достаточно сил, чтобы по всей форме доложить об обнаруженном, но не пресеченном нарушении, после чего и был отправлен домой с наставлением день-другой полежать в постели, прикладывая к голове холодный компресс.
– Показалось тебе, – сочувственно сказал Карпину руководитель смены. – Вот смотри, список пассажиров того «Боинга» израильского: все прошли паспортный контроль, все получили багаж вовремя, никто не пропал.
Карпин кивнул и одновременно пожал плечами. Если бы он не был разбит, как упавшая на пол фарфоровая чашка, то непременно провел бы собственное расследование – отправился бы на уазике по внешнему периметру к той части дороги, что проходила через лес, и там поискал бы если не живых нарушителей, то их следы – должны же остаться пожухлые от холода листья, а в кусте крапивы мороз должен был выжечь тропу, по которой мужчина провел свою женщину… куда? Понятно куда – они так торопились на тот свет, и, должно быть, с этим израильским «Боингом» что-то случится в обратном рейсе, не зря с борта его сошли мертвецы, которых там не было вовсе. Значит, будут: мужчина и женщина, а может, еще сотня пассажиров, если самолет упадет.
Карпин хотел сказать об этом начальнику смены, но понял, что тогда его отправят отдыхать не на день-другой, а на всю оставшуюся жизнь. Если бы он знал еврейский язык или, на худой конец, английский, то, может, подвалил бы к одной из стюардесс – они-то, если ему все не привиделось, могли запомнить мужчину в серой рубашке и джинсах и женщину в цветастом платье. И мороз – неужели никто из этих длинноногих смуглых красавиц не ощутил мертвящего холода, когда приносили этой паре обед или воду?
Посидев в своем закутке и окончательно лишившись всякого представления о реальности, он побрел по коридору к служебному выходу на автостоянку, и по дороге до его слуха доносились обрывки разговоров, показавшиеся ему насмешкой над его, Карпина, несчастьем. Говорили о мужике, которого убили утром и который воскрес, отправился в Шереметьево и здесь то ли убил, то ли свел с ума следователя милиции, а потом… Что было потом, Карпин не услышал, подошел его автобус, и он втиснулся в переполненный салон.
– Вам плохо? – участливо спросили его, и кто-то уступил место. Карпин упал на сиденье и мгновенно заснул.
Между тем мужчина и женщина, сошедшие с рейса YL826, вышли на грунтовую дорогу,
Глава двадцатая
А ведь я тоже видела тебя во сне и сразу поняла, что ты – мое счастье. Мне тогда было очень плохо, ты не поймешь, мужчина не может понять, как это бывает, когда кажется, что в мире нет ни одного порядочного человека, нет, не кажется, а на самом деле – порядочных нет, одни скоты, и каждый смотрит на тебя, как на телку, о тебе так и говорят: «Классная телка пошла». Нет, обо мне так не говорили, в том-то и дело, понимаешь? Классной телкой называли мою подружку Марину, а обо мне говорили совсем другое, вспоминать не хочется: недотрога, даже целовать себя не позволяет, ей, понимаете, чувство нужно, вот тебе чувство, мало тебе, да, вот еще, и разве это не чувство, чувство – это когда чувствуешь, верно, да, да, но что ж делать, если чувствовала я только глухую ненависть к тем, кто пытался меня целовать и чуть что – лезть потными ладонями под юбку и прижиматься к груди, я специально надевала длинные платья без декольте, это еще больше раздражало, и что я могла поделать?
По ночам я плакала, потому что хотела того же, чего хотели – и получали – мои подруги, понимала, что я тоже могу получить не меньше, не уродина, в конце концов, но я не могла, я ждала – нет, не принца, в девятнадцать принца уже не ждут, даже виконта не ждут, а хотя бы такого парня, чтобы приятно было пойти с ним рядом и говорить ни о чем или просто молчать и думать вместе. Почему-то это представлялось мне самым главным в отношениях: думать вместе об одном, чтобы, когда смотришь в глаза, сразу было понятно – конечно, да, ты прав, и ты права, все так и есть… А попадались мне какие-то не то чтобы ущербные, нет, ущербные как раз попадались Марине, и ей они нравились, ей с ними было хорошо, я видела, на самом деле хорошо, хотя я и не понимала ни слова из их разговоров и не представляла, как можно лечь с парнем в постель на второй вечер после знакомства, а иногда и на первый, как тогда на вечеринке у Лизы, где на Марину положил глаз известный всему городу вратарь местной футбольной команды.
Город-то был… Большая деревня. Полтораста километров от Москвы, а впечатление такое, будто глухая Сибирь. В некоторых кварталах дома стояли с времен Очакова и покоренья Крыма – деревянные, с резными наличниками, с фикусами на подоконниках, по дворам бегали свинки, милые такие, если, конечно, смотреть с улицы и не пытаться взять это чудо в руки.
Какая была тоска… Мама работала в бухгалтерии горсовета, а папа в стройконторе, проверял чертежи перед тем, как их передавали прорабам. Я очень им гордилась – это был единственный мужчина, которым я действительно гордилась в своей жизни. Ведь если бы отец хоть раз ошибся, если бы в чертеже оказалась не та линия или не та марка стройматериала, здание непременно обвалилось бы. Разве проектировщики могут учесть все и ни разу не ошибиться? У меня был суровый отец, я им гордилась, но и тихо ненавидела тоже, потому что лет с девяти он перестал поднимать меня на руки и больше не целовал на ночь, стал говорить со мной, как с чужой, а мне нужно было совсем другое, я и сама толком не знала, что именно, но совсем не то, что я получала от папы. Я мечтала вырасти и поговорить с ним по душам, потому что с ребенком он говорить по душам не мог, у ребенка и взрослого души устроены по-разному, между ними нет точек соприкосновения.