Имя твоё...

Амнуэль Павел Рафаэлович

Умер папа, когда мне было восемнадцать, летом, я окончила школу и собиралась поехать в Москву, чтобы поступать в торгово-экономический – не потому, что мне так уж нравилась экономическая цифирь, но мама объяснила, что это очень приличная специальность, и, когда я вернусь, меня легко будет устроить к ней в бухгалтерию, и будем мы работать вместе, разве это не замечательно? Я думала, что это ужасно, но вслух не говорила, потому что всякий раз, когда у нас с мамой возникало несогласие во мнениях, ей становилось плохо, спорить с мамой было невозможно, она просто не понимала, как родная дочь может иметь мнение, отличное от родительского.

Я повторяла математику, документы уже были готовы и лежали в отдельной папке, а папка – в моем старом школьном портфеле. Папа планировал ехать в Москву со мной, а остановиться мы собирались у старой маминой подруги, которую она не видела много лет. Мне казалось, что тетя Зина не горела желанием принимать у себя мало знакомых провинциалов, и оттого ощущала себя вдвойне неприкаянной, а отец радовался, что его дочь наконец-то увидит столицу –

так получилось, что, живя в полутораста километрах от Москвы, я ни разу там не была, все были много раз, а я нет, но мне даже и не хотелось, совершенно не хотелось, потому что я понимала: люди в Москве еще хуже, чем в нашем городке. Наши-то почему такие? Потому, что к Москве близко, хочется походить на столичных, и если сравнивать, то наши хотя бы естественнее – и в отношении к девушкам тоже.

Папа взял на работе отпуск и умер, возвращаясь домой, – странно умер и страшно, я потом ходила на угол Мичуринской и Дальней, где он упал, стояла на тот самом месте, пыталась представить, как все было. Он шел быстро и нес портфель, в котором лежали зарплата и отпускные, этой суммы нам должно было хватить в Москве на первое время. Подошел к углу и хотел перейти на другую сторону, а в это время со стороны Дальней на перекресток вылетел самосвал. Возможно, водитель превысил скорость, а возможно, нет – милиция, по-моему, так и не удосужилась ответить на этот вопрос, потому что какие могли быть к неизвестному водителю претензии? Он никого не задавил, он даже левый поворот совершил в положенном месте и тогда, когда на перекрестке не было другого транспорта, движению которого он мог бы создать опасные помехи. Он просто взревел, повернул налево и промчался мимо папы, который как раз подошел к кромке тротуара. От неожиданности у папы случился шок, перешедший в сердечный приступ, а приступ – в обширный инфаркт, а от инфаркта люди запросто умирают, и папа не стал исключением. В сорок семь лет. Когда приехала «скорая», папу уже нельзя было спасти. Поздно. Конечно, поздно. «Скорую» дожидались сорок пять минут, и сорок пять минут папа лежал без помощи – его только перетащили к стене дома, привалили к ней спиной, чего, кажется, нельзя было делать, и ждали, обсуждая промеж собой, что ж это такое делается с людьми. Какого-то грузовика пугаются, будто вражеской ракеты.

Так мы с мамой вдвоем и остались. В Москву я не поехала, поступила в местный техникум – подумаешь, чтобы стать бухгалтером, не нужно оканчивать столичных институтов, мама вообще получила только среднее образование, в войну ей было не до университетов.

Ты приснился мне в ту ночь, когда наша группа устроила вечеринку по поводу начала зимних каникул. Гуляли у Марины, и я, как обычно, сидела в своем любимом кресле – у подруги было старое кожаное кресло, которое когда-то было красным, а теперь обтрепалось настолько, что от кожи остались лоскуты, а цвет можно было угадать лишь при большой фантазии. Я сидела в кресле, листала модный журнал, который Марина по знакомству приобрела у киоскера Фомича, и думала о своем. Кто-то подваливал ко мне время от времени с предложениями потанцевать и пообжиматься, но я только головой качала, потому что танцевать не хотелось, а обжиматься с нашими парнями я стала бы только под дулом пистолета. Не то чтобы я чувствовала себя в чем-то другой, а компанию – недостойной, все было гораздо сложнее, и понимать это я стала позже, когда мы с мамой все-таки переехали в Москву. Того, что со мной происходило, я не понимала и не парней ругала, они вели себя так, как вели бы себя в подобной ситуации почти все, может быть, за редким исключением. А у меня внутри все сопротивлялось и все жаждало именно того, чему я изо всех сил противилась. Что такое гамлетовские проблемы по сравнению с этими, когда хочется чего-то и чего-то не хочется, когда мир видится ясным до полной прозрачности и в то же время непредставимым и чужим до такой степени, что хочется забиться в собственную раковину, закрыть створки и сквозь узкую щель наблюдать за тем, что происходит снаружи. И одновременно хочется быть снаружи и весело жить, чтобы не было потом жалко неиспользованных возможностей и больно за то, что молодость пролетела, а я не испытала и сотой доли того, что предоставляла судьба – ведь даже в самом диком захолустье судьба на самом деле способна предоставить любому столько возможностей, сколько он сумеет себе вообразить и, главное, понять, что возможность уже предоставлена и нельзя ее упускать, судьба не простит.

И тогда ты ведешь себя, как буриданов осел, метавшийся меж двух стогов сена, да так и умерший от голода. Я не могу тебе объяснить, Венечка, ты сам попытайся понять, ты же меня понимаешь, конечно, Алина, я понимаю даже больше, чем ты можешь сказать мыслью, я вижу, как ты сидишь в углу большой и очень неуютной комнаты, вся в себе, вся в отсутствии, Марина подошла ко мне и сказала сердито: «Линка, имей совесть, Зорик из-за тебя сейчас бузить начнет, потанцуй с ним, он тебе что, противен?» «Нет», – сказала ты, но танцевать не пошла и не могла пойти, потому что Зорик почему-то представился тебе вдруг в черном камзоле и при шляпе с пером – точь-в-точь как отрицательный персонаж в одном французском костюмном фильме из жизни времен короля Людовика Шестнадцатого.

Неприятный был тип, и, когда положительный герой заколол его в конце фильма, я с удовольствием вздохнула, почувствовав, что не зря потратила свой рубль. Танцевать с таким? Лучше уйти домой, но я знала, что так просто мне уйти не дадут, ребята уже выпили, кто-нибудь непременно подрядится меня проводить, и хорошо, если один, хуже, если вдвоем, тогда они непременно

по дороге переругаются, воображая, будто мне невыразимо приятно, когда парни ссорятся или даже дерутся из-за девушки, тем более, что на самом-то деле им до девушки и дела нет, просто кровь кипит, и нужно показать свою удаль, свой мужской темперамент. Пусть даже передо мной, кого они за глаза называли «дурой-недотрогой», я это знала, слышала, хотя говорили обо мне, конечно, не в моем присутствии, но я все равно знала, такие вещи ощущаются, а не слушаются, я не могу тебе этого объяснить… и не надо мне этого объяснять, я все понимаю и даже то, что в тот вечер тебе так и не удалось уйти домой по-английски… да, Зорик все-таки пошел со мной и, конечно, дал волю рукам, когда мы дошли до нашего парадного, а я сказала ему: в углу, посмотри, что это – совсем, как в «Борисе Годунове», только там, конечно, не мальчики кровавые скрывались, а всего лишь тень от оконного переплета так легла, что казалась тощим человеком, размахивавшим руками-спичками. Зорик отвлекся на мгновение, а я выскользнула и взбежала на наш третий этаж так быстро, будто ставила рекорд – видела однажды по телевизору, как где-то, то ли в Англии, то ли в Штатах устраивали соревнование: кто скорее взбежит по лестнице на верхний этаж небоскреба, так я в тот вечер, вероятно, установила рекорд, правда, небоскреба не было, и рекорд я установила на спринтерской дистанции, Зорик внизу кричал что-то, чего и вспоминать не хочется… и не нужно вспоминать, Алина, я знаю, что он кричал, потому что помню так же, как и ты, какое странное ощущение – извлекать из своей памяти воспоминания, которые мне не принадлежат, то есть, теперь уже принадлежат, конечно, как и то, что помню я, ты, наверно, можешь вспомнить… да, Веня, я вспоминаю и должна сказать, что кое-что мне не нравится, даже совсем не нравится… ну, родная моя, а уж как мне не нравится то, какой ты была в те годы, и то, что ты позволила этому Зорику хотя бы предположить, что он может сделать с тобой то, что ему хотелось… не нужно об этом, Веня, я только рассказываю, как плохо мне было, когда я вошла в квартиру и заперла дверь не только на ключ, но и на обе щеколды. Зорик, конечно, не стал бы ломиться, тем более, зная, что мама дома, но все равно мне обязательно нужно было отгородиться от мира всеми возможными способами.

Да, я понимаю, я и сам иногда так делал – запрешься один в комнате, выключишь свет, забьешься в угол на диване, закроешь глаза, и ты один, кроме тебя ничего не существует в целой Вселенной, посидишь так четверть часа, и кажется, что тебя тоже не существует, а есть некий мировой разум, который временно пользуется твоим телом, чтобы узнать, понять, усвоить… Ты не представляешь, Алина, как в такие минуты хорошо думается, почему не представляю, Веня, это называется медитацией, я много прочитала потом на эту тему, сама пробовала медитировать, но это было потом, когда мы с мамой переехали в Москву, а в ту ночь я заперла двери и бросилась в ванную, она у нас была совмещенная, дом-хрущевка… что ты мне рассказываешь, Алина, у нас был такой же, только ванная была не совмещенная, а располагалась странным образом между кухней и прихожей, и, чтобы попасть в кухню, нужно было пройти через ванную комнату, представляешь?

Конечно, представляю, и помню, как тебя нервировало, что невозможно толком помыться, потому что кому-то непременно нужно пройти на кухню, приходится отгораживаться занавеской, и все равно кажется, будто ты голый у всех на виду, неприятно, а я тогда закрылась в ванной и больше часа сидела в теплой воде. Мама забеспокоилась, она слышала, наверно, как Зорик снизу кричал всякие скабрезности, и, наверно, подумала, что я решила наложить на себя руки. Сначала она тихо постучала в дверь и спросила меня, все ли в порядке. Мне не хотелось отвечать, я была в сомнамбулическом состоянии, ждала, что ты придешь ко мне, хотя и не понимала, конечно, чего именно жду. А мама, не услышав ответа, принялась колотить в дверь изо всех сил, она бы непременно сорвала крючок, если бы я не нашла силы ответить. Не знаю, что я сказала, наверно, какую-то глупость, во всяком случае, мама потом ни за что не хотела повторить мне моих же слов.

Она успокоилась или сделала вид, что поверила. Во всяком случае, стало тихо, и я еще полежала, вода остыла, но я не ощущала холода, и знаешь, как странно – мне захотелось, чтобы стало темно, свет раздражал, не позволял погрузиться в себя, я подумала, и он выключился сам. Нет, Алина, ты встала, протянула руку и нажала на выключатель – да? – а я этого не помню совершенно, ну как же, ты не можешь не помнить, раз это вспомнил я, причем совершенно отчетливо… нет, не помню, наверно, это упало в какой-то закуток памяти, куда мне не было доступа, тебе есть доступ, а мне не было, разве так не случается? Бывает же, что ищешь в своей комнате пропавшую вещь – расческу, допустим, или ластик, – и не можешь отыскать, а потом приходит подруга и сразу обнаруживает то, чего ты не могла найти несколько месяцев…

Да, бывает, и я помню, как погас свет, но полной темноты не было, в воздухе, который стал осязаемым, будто плотный ароматный дым, закружились светло-серые и темно-оранжевые круги и кольца. Скорее всего, они рождались и рассыпались на дне глаз, но казалось, что они плывут в воздухе, сталкиваются, сливаются и разделяются, будто бактерии, и из серых кругов стал формироваться образ, и из темно-оранжевых тоже, из серых – образ мира, который я никогда не видела, а из темно-оранжевых – образ меня самой в этом мире. Представляешь, я видела себя, и это было так интересно, что я совершенно забыла о совсем уже прохладной воде, о маме, внимательно слушавшей тишину за стенкой и готовой в любой момент опять взволноваться и тогда уже ломать дверь, не слушая моих объяснений.