Имя твоё...
Шрифт:
Я не спала, а может, это был такой сон, я даже уверена, что это был сон, а не явь, потому что только во сне человек летает, не задумываясь о том, как это на самом деле возможно. Правда, я не летала, как птица, я просто чувствовала, что стала невесомой, и могла ходить по воздуху, будто по земле. Могла, знала, что могла, и хотела этого, но, видимо, все-таки боялась упасть, потому что так и не поднялась в воздух, а лежала в ванне, не в воде, а над ее поверхностью, лежала и смотрела, и тогда появился ты.
Это было десять лет назад, верно? Да, да, откуда ты знаешь, то есть, конечно, ты знаешь, потому что я это помню. Нет, не поэтому, а потому, что и я видел тебя в тот день, только было это не ночью, а днем, в институте, при всем честном народе, и многие решили, что я не в себе.
Вот странно. Если это было в один день, то почему с такой разницей во времени? Ты вернулась домой около
Не поняли, потому что не настало время. Рассказывай дальше. Нет, я сам расскажу, как было дальше, а ты слушай – я ведь вижу твоими глазами, но оцениваю своим умом, скажи, если ошибусь.
Тебе казалось, что твое невесомое тело покоится на воздушной подушке над прохладной водой, а в воздухе серые и бордовые кольца и круги ткут узор странной несуществующей страны. Ты в те годы еще не читала «Розу мира» Даниила Андреева? Нет, я и не слышала о такой книге, я вообще тогда мало что читала – то есть, читала-то я много, обожала читать: русскую классику, а еще Ремарка, Хемингуэя, Булгакова.
Даниила Андреева ты не читала и из восточных философов – никого, и потому то, что ты увидела, понять не могла, ты пропускала свои ощущения только через фильтр собственного видения мира, а что формировало твое видение? Сказки в детстве, ты обожала сказки, я знаю, и еще ты любила романтические повести – Стивенсона, Грина, но не про пиратов, а там, где о любви и далеких странах, каких нет на карте: «Алые паруса» перечитывала столько раз, что однажды книжка рассыпалась у тебя в руках, и когда ты собрала все листочки, одного все-таки недосчиталась, ты искала этот лист весь вечер, не нашла, и это стало для тебя потрясением, потому что случилось то, чего быть не могло: закрытая комната, никакого движения воздуха, негде было листу спрятаться от тебя, разве что в другом измерении, и на том листе было… Я сама скажу, что там было: место, где «Секрет», одетый в алое парусное облачение, под тихую музыку подплывает к берегу, на пирсе стоят изумленные люди, они не верят, что мечта может сбыться, и Ассоль в этот момент не верит тоже, все время верила, ждала, а сейчас, когда вот она, цель, вот оно, счастье, она не верит и ждет не того момента, когда на берег сойдет красивый молодой капитан, а когда странный корабль повернет в море или исчезнет на глазах у всего честного народа.
Алиночка, ты, видимо, плохо помнишь Грина, там все иначе… нет, не иначе, Веня, ты помнишь текст, а я помню ощущения. Я чувствовала Ассоль и знала, что в тот момент она не верила в наступившее счастье. Поверила потом, когда капитан Грей взял ее за руку и повел за собой.
Теперь я понимаю… Что ты понимаешь, Веня? Понимаю, почему не получилось тогда, много лет назад. Почему мы увидели друг друга, но не встретились, не узнали, не поняли.
Потому что я не верила? Как Ассоль?
И поэтому тоже. А еще потому, что я тоже не верил, нет, не то чтобы не верил, но не успел поверить, видение было таким мимолетным, воздушным, не мирским, что задело лишь край моей души, а в твоей душе оставило след скорее нематериальный, будто дуновение мирового эфира, ты лежала на волнах этого несуществующего океана, вокруг тебя кружились серые и малиновые пятна, и ты не признала в них лоскуты, обрывки алых парусов… Не признала, конечно, как я могла признать, я очень боялась… ты боялась и пыталась обеими руками ухватиться за края ванны, но краев не было, и ванны не было тоже, и комната исчезла, а круги с кольцами соединились, и ты оказалась в бесконечном поле – вроде бы это было поле цветов, но цветы ты не видела, только ощущала их присутствие, и увидела перед собой лицо мужчины, только лицо, ничего больше, будто изображение в большом зеркале без рамы. Ты сразу поняла…
Да, и это было такое сильное переживание, что небо вспыхнуло, небо было голубым и вдруг стало алым, как те паруса, что привели к берегу «Секрет», и я почувствовала, что стою босыми ногами на раскаленных углях…
Ты побежала, а огонь поднимался по ногам, и ты поразилась тому, что он жжет, не выжигая, и не боль поднимается по ногам с огнем, а острое ощущение вожделения, желания, такое сильное, что оно подняло тебя в воздух, будто движение твое вызвало подъемную силу, и ты взлетела, я взлетел тоже, и мы оказались лицом к лицу высоко в алом небе, огонь полыхал в твоей грудной клетке, ты чувствовала, как пламя поднимается вверх по позвоночному столбу, а когда достигло головы, ты увидела, как земля под нами плавится и становится алым светящимся
Да, Веня, ты прав, потом не было ничего, что я могла бы вспомнить. И ты не увидел этого во мне. Когда я пришла в сознание, то первой мыслью было: не удержала. Единственного моего, любимого, самого лучшего на свете. Испугалась алого пламени и упала, а если бы протянула к тебе руки… Но не протянула, не поверила…
Мы могли быть вместе много лет назад.
Не могли, Алина. Мы не было готовы. И мир, в котором мы живем, не был к этому готов.
Знаешь, что меня мучило, когда я пришла в себя и поняла, что лежу в холодной воде в темноте ванной комнаты, а мама тихо стучит в дверь и спрашивает: «Доченька, с тобой все в порядке?»
Я не спросила твоего имени! Как я узнаю тебя, когда встречу в этом мире? Как я тебя назову, чтобы ты тоже меня узнал и отозвался?
Вода с тихим шелестом вытекала из ванны, и тебе казалось, что, чем ниже становился ее уровень, тем ниже опускалась температура, и странно, что вода не замерзала, странно, что не замерзала ты, и странно, что тебя даже не била дрожь. Все вообще было странно и необъяснимо, и когда ты вылезла из ванны, ощущение холодных плиток под ногами привело тебя в чувство окончательно.
«Все в порядке, мама», – сказала ты, и голос твой звучал так уверенно, что у мамы и тени сомнения не возникло в том, что все с тобой в полном порядке. Все у тебя просто замечательно.
Ты понимала, что стала иной. То, что случилось, изменило твое тело, хотя ты не понимала, в чем это изменение заключалось.
Да, я не знала, но мне нравились новые ощущения. Я легла в постель и заснула, и в состоянии полудремы сказала себе, что сейчас увижу сон, а во сне ты придешь ко мне, только будет это не в алой стране, а наяву, и мы наяву будем вместе, и никто не сможет нам помешать. Это странно – воображать сон, в котором все будет наяву? Но ты не пришел, а может, и пришел, но я совершенно об этом забыла, я плохо запоминаю сны, помню только в первые секунды после пробуждения, а потом все расплывается, растворяется и пропадает из памяти, даже если я повторяю мысленно, чтобы не забыть, все перипетии, все движения, все мысли… Сон ушел, и я не могу вспомнить, был ли ты со мной.
Но тогда получается, что алая страна тебе не приснилась, ведь ты запомнила все, что там происходило… Конечно, об этом я и думала все время – я не забыла ничего, утром следующего дня не помнила сна, но твое лицо могла представить так отчетливо, будто это была цветная фотография на прекрасной матовой бумаге: я лежала в постели и держала твою фотографию обеими руками, поднесла ее близко к глазам и рассматривала родинку на твоей левой щеке, под ухом, вот здесь, вот она, а вот едва заметный шрам над бровью, я уже тогда почему-то знала, что шрам появился у тебя в детстве, тебе было лет шесть или семь, ты играл во дворе с мальчиками, у тебя был большой железный паровоз, совсем как настоящий и такой тяжелый, что ты с трудом удерживал его обеими руками. Ты очень любил эту игрушку, которую тебе подарил дядя, побывавший в Праге… Точно, это был дядя Толя, я его не любил, он был скользкий, как рыба, лощеный и не умел общаться с детьми, он всегда от нас откупался подачками, я думаю, что и паровоз он мне подарил только для того, чтобы больше никогда не обращать на меня внимания. Да и не таким уж тяжелым был паровоз на самом деле – скорее я был для этой игрушки слишком легким, я стоял на ступеньке, держал паровоз в руках, кто-то толкнул меня, а может, я сам споткнулся – паровоз оказался подо мной, я упал на него лицом, все там торчало в разные стороны: большая труба, кабина машиниста, тендер с острыми краями… Мама потом говорила, что было много крови, а я так боялся крови, что предпочел потерять сознание. Было два глубоких пореза на лбу, мне наложили швы, один из них рассосался довольно быстро, а второй остался на всю жизнь… И я тебя по этому шраму узнала, и теперь он тебе не нужен, теперь он исчезнет, потому что я проведу по нему ладонью, приглажу, вот так, и все пройдет, у тебя такое мужественное лицо, Веня… ну что ты, Алина, я не женщина, чтобы говорить о моем лице, я так много хочу сказать о тебе… молчи, ничего говорить не нужно, ты не умеешь говорить комплименты, даже мысленно у тебя плохо получается, но я вижу тебя так глубоко, как это, наверно, просто невозможно, и вижу все, что ты обо мне не думаешь даже, а ощущаешь, это гораздо сильнее любой мысли… я тоже вижу тебя, родная моя, а может, это и не мы с тобой, а глубинная сила любви, которая в нас, потому что там, в глубине, нет ни тебя, ни меня, нет нашей раздельности и разделенности, там алая страна, она называется Любовь, и у нее нет границ, у нее и территории нет, она везде, и мы живем там, а здесь мы с тобой потому, что…