In a hundred lifetimes

Коллектив авторов

— Кто? — глаза Доктора на миг замирают в недоумении, а потом расширяются воспоминанием. — Точно! Клара! Она в восьми годах от дома! Мы должны идти! Мы с тобой должны… — они уже на полпути к дверям, когда до Доктора доходит острое осознание того, что он схватил Роуз за руку и потянул за собой. Он замирает и перебивает сам себя тихим пустым голосом: — Прости. Старая привычка.

— Очень старая.

— Очень старая, — эхом повторяет Доктор, и внезапно на него с неотступной и всесокрушительной силой обрушивается осознание его собственного одиночества,

которое заполнить не мог и не сможет впредь ни один спутник, кроме Роуз. И вот она стоит здесь, на расстоянии вытянутой руки. Ее можно коснуться и можно обнять, но нельзя взять с собой, нельзя снова предложить ей Вселенную.

— Я думаю, мне лучше вернуться прежде, чем ты объявишься и подумаешь, что я куда-то пропала.

Доктор кивает, ни рот, ни губы, ни язык ему решительно неподвластны. Прощаться в первый раз было страшно тяжело. Во второй – смертельно тяжело. В третий – еще тяжелее. В четвертый – беззаботная девушка подросток убежала от него праздновать Новый год, чем распяла оба его сердца. Что будет в пятый? Об этом пока благоразумнее не думать.

— Сделай мне одолжение, Роуз, — с трудом произносит он, — не рассказывай мне, что случилось. Нам ведь не нужны парадоксы и…

— Конечно, — кивает она. — Увидимся.

— Не «прощай»? — слабо изумляется Доктор.

— Ты не любишь прощаться.

— Интересно, почему, — с суховатым обреченным сарказмом парирует он. И порывисто, с силой обнимает Роуз, приложив холодные сухие губы к ее лбу.

Открыв двери ТАРДИС, Роуз замирает на месте и оборачивается через плечо, чтобы бросить прощальный взгляд на Доктора.

— Роуз? – вдруг выпаливает он, ибо знает, что иначе поступить просто не может. — Запомни на будущее: если будешь думать, что я не сказал или не собирался говори…

— Все в порядке, Доктор. Правда, я все понимаю.

— Нет, Роуз, послушай! Я сказал. Я… Я говорю.

Она улыбается и прежде чем успевает выбежать на воздух, к старому Доктору и своему будущему, Тайм Лорд замечает прозрачную каплю, скользнувшую к шее Роуз.

========== Ночь, одержимая белизной кожи. ==========

— Чего вы добиваетесь?

— Ничего.

— Зачем вызывать её дух?

— Чтобы быть с нею.

Если бы нашелся сторонний Наблюдатель безумный достаточно, чтобы посвятить себя шпионажу за жизнью Доктора, и трезвый настолько, чтобы самому не сойти с ума в островерхой круговерти времен, то он бы, пожалуй, клюнул пронырливым носом блокнот (сплошь исписанный кривыми пометками, сделанными впопыхах) и с упрямой очевидностью факта доложил досужему слушателю, что подопечный его — не лучший подопытный для биографа.

— Знаете ли, — покручивая тонкий навощенный ус, шепнул бы он вам (положим, что это вам довелось держать с ним беседу), — Доктор был совершенно сам не свой.

Вы бы приподняли брови в вежливом недоумении, но пауза бы продолжала тянуться, прилипая к зубам.

— Благодарю, голубчик, — бросил бы Наблюдатель официанту за вашей спиной (разумеется, вы встретились бы в глупой безлюдной забегаловке), обращая на вас

внимания не больше, чем на мелочь, готовую истово забренчать по малейшему поводу.

Борясь с искушением картинно возвести очи к небу (в данном случае, к неказистому потолку (и именно это удручающее обстоятельство вас, возможно, и удерживало от подобного жеста)), вы бы с одеревенелыми бровями принялись бы пялить глаза, дабы явить собой эталон заинтересованного лица.

— Да, да, сам не свой, — повторил бы Наблюдатель, причмокнув непропорциональными губами — он, как оказалось, не забыл о вас, но его понятия драматической паузы несколько расшатаны. – Вы знаете, например, что он отчебучил в тот раз у Шекспира?

Вы, только успевший расслабить, наконец, лицевые мышцы, снова подбросили веки с подобострастным любопытством.

— «Свет умирает – беснуйся, кричи», — самодовольно ответил бы Наблюдатель, тщательно пережевывая сцапанный с вилки салат. – Можете себе представить? Ляпнуть такое Уильяму!

Вы же, вероятно, не слишком сведущи в уэльской поэзии, чтобы оценить всю чудовищность этого поступка.

— Ну да, ну да, — геометрично повел бы подбородком Наблюдатель. — Я говорю, ляпнуть такую строчку Шекспиру – все равно что отправить беднягу Дилана Томаса в вечное забвение.

Вы с чувством изобразили понимание. Молча, ибо зубы у вас все еще склеены ириской первой драматической паузы.

— Иногда мне мнится, что именно тогда он и стал сдавать. Впрочем, к чему верить на слово такому усатому прохвосту как я? Обратимся к фактам.

С этими словами Наблюдатель извлек бы из внутреннего кармана пиджака видавший виды блокнотик в кожаном переплете, настолько протертом, что вид у артефакта не столько внушающий благоговение своей историей, сколько вызывающий конфузливое недоумение (будто вам на глаза попалось нечто до крайности неприличное).

— Глядите. — вам в руки сунули жухлую, вопиюще замызганную страницу (видно, что она пользовалась у владельца блокнотика наибольшей популярностью), на ней путаный график, кляксы и диаграммы.

– Ну куда же вы смотрите? – нервно воскликнул бы Наблюдатель. – Вы же держите все верх тормашками! Ах, Боже мой, дайте-ка я сам.

С облегчением вернув записи, вы бы покосились на собственные пальцы, опасаясь, не отпечаталось ли чего антисанитарного на них. К счастью, выуживающий монокль и ввинчивающий его в глаз Наблюдатель, вашего жеста бы не заметил.

— Глядите, — вновь велели вам, — вот здесь, видите? Вот здесь все и началось. Королева Ракносс и ее плотоядное потомство…

Доктор точно знает год, месяц, день, час, минуту и секунду, когда это началось. Оно началось не тогда, когда из-под кедчатых ног его выбили землю, небо над головой словно свернули в мятую трубочку размером с ватман, и всякие ориентиры потеряли не только актуальность, но и систему координат. Не тогда, когда хорошо, плохо, право, лево – в одно ослепительное, бьющее под дых мгновение, стали просто словами, не имеющими ни смысла, ни практической ценности.