"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
— Не ведаю, экселенц, — отвечал Сыч.
— Да как же ты не узнал, кого к нам пошлют, — злился Волков. — Капитана или полковника? То первое нужно узнавать. Я же тебе говорил, что первое, что знать надобно, кто командир будет.
— Не понял я, экселенц, — сразу загрустил Фриц Ламме. — Запамятовал.
— Ладно, еще что узнал?
— Ну, еще узнал, что этот Пювер разослал по городам и селам сбор ополчения.
— Дьявол. К какому дню им велено собираться?
— Не знаю, — ответил Сыч.
— Не знаешь? — опять злился Волков. — А что ж ты знаешь?
— Знаю,
Что против него горцы собирают войско Волков и сам догадывался.
Сыч ничего нового не сказал ему.
— Что был ты там, что не был, — зло выговаривал ему кавалер. — И эти два олуха, дружки твои, сидят там пиво попивают, тоже ничего не выведали. Деньги им дал, что в реку кинул.
— Экселенц, — морщился как от боли Фриц Ламме, — то дело для них новое, да и для меня тоже, да и опасное к тому же.
— Знать, дурья твоя башка, — выговаривал ему Волков, — знать мне надобно все о них, чтобы понимать, что делать, у кантона сил против меня не вдесятеро, в сто раз больше! Понимаешь? Сколько их будет, триста или тысяча? Что делать? Бежать, всех уводить или драться? А как мне решение принять, если ты мне ничего не говоришь по делу.
— Уж извините, экселенц, — смущенно говорил Сыч. — Не смог.
— Извинения твои вздор, — сказал Волков, — иди на тот берег, выясни мне все.
— Опять на тот берег? — развел руками Фриц Ламме.
— Опять! — заорал Волков. — Опять. Вызнай мне, сколько их будет, когда начнут, и где реку перейдут.
— Ну ладно, — вздохнул Сыч. — Переночую, помоюсь, поем, да пойду.
— Нет, — коротко бросил кавалер, полез в кошель и, не считая, достал оттуда пригоршню серебра, высыпал их Сычу в руку, — поешь и сейчас иди. Сегодня. Еще раз говорю, вызнай мне, сколько их, когда пойдут и где к реке подойдут.
Сыч еще раз вздохнул и покивал согласно головой, а когда Волков пошел к дому, потряс серебро на руке. Кажется, не очень-то был он ему рад.
Так и жил он в изматывающем ожидании. В ожидании неотвратимых бед. День за днем, день за днем. При том, что вокруг все радовались. Радовались мужики хорошему урожаю, радовались солдаты, в ожидании раздела добычи. Офицеры тоже были довольны. Кажется, из всех, кто жил в Эшбахте, были недовольны только два человека — Господин Эшбахта и госпожа Эшбахта.
Да, госпожа Эшбахта была недовольна своей жизнью. Хоть не грозили ей ни горцы, ни немилость сеньора. Горе ее было женским. Она ложилась в постель и сразу заводила разговор о том, что муж ее пренебрегает. И каждый раз разговор заканчивался злыми упреками. И от упреков этих, он начинал злиться, едва сдерживался, чтобы не ответить ей так же, или еще хуже: сказать ей, что знает о ее распутстве, а может и вовсе покарать несчастную прямо в супружеском ложе. Посему, последнюю неделю Волков не шел в постель пока госпожа Эшбахт не заснет.
Приехал к нему Рене, привез большой сундук, и сказал, что все распродали. Четыре солдата затащили сундук в его спальню, поставили к стене, где уже стояли его сундук и ящики с доспехами и оружием. Рене, довольный и счастливый, отпер сундук, а там
— Вот эти мешки ваши: вот, вот и вот, — говорил он, и заглядывал Волкову в лицо, надеясь, что тот рад будет, — как и положено по уложению кондотьеров ваша доля капитанская — четверть. То есть, две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров, кавалер.
Волков покивал головой, выдавил улыбку — рад, я рад. Ответил ротмистру:
— Отлично.
А сам вспоминал, каким злым было лицо жены только что, когда смотрела она, как солдаты затаскивают большой сундук к ним в спальню. Оно у нее все время было таким в последние дни.
Серебро. Две тысячи восемьсот шестьдесят шесть талеров. Если бы лет пять назад ему посулили хоть половину от этого, и сказали, что за это ему нужно встать в первый ряд штурмовой колонны, которая идет в пролом стены осажденного города, так он встал бы не раздумывая. Ни мгновения бы не думал. А сейчас он даже смотреть деньги не стал, ни к одному мешку не прикоснулся.
Рене это заметил, и, кажется, уже не удивлялся, что кавалеру, будто все равно.
— Завтра раздадим деньги, — говорил он, — пока пусть у вас полежат.
— Хорошо.
И все.
Все-таки Рене ушел озадаченный. И Волков это видел. Очень это было нехорошо, не должны подчиненные видеть в нем человека растерянного, испугавшегося или даже отстраненного. Но он ничего не мог с собой сейчас поделать. Он все время думал… Нет, не о его сеньоре, разгневанном герцоге, и не о горцах, его свирепых и мстительных соседях. Его выматывали мысли о возможной беременности его жены. И ни сон, ни еда, ни деньги для него сейчас не были радостью… Ревность, уязвленное достоинство, растоптанная честь и боязнь, что на его поместье сядет не его сын, просто заставляли кровь закипать. Он мрачнел, как только вспоминал об этом, а пальцы сжимались в кулаках до хруста. И он представлял с удовольствием, как они сжимаются на нежном, белом горле распутной женщины. Никогда он доселе не испытывал таких сильных чувств. Кавалер буквально болел от них.
Он даже женщин сейчас не хотел. Хотя не старая еще, ровесницей жены или чуть старше, рыжеволосая госпожа Ланге была весьма привлекательна. Ходила рядом, сидела с ним за одним столом, и делала ему тайные знаки, если хотела поговорить.
Он легко мог взять ее, как только представилась бы возможность, никуда бы она не делась. Но не трогал, не до нее ему было.
Так он и жил в эти дни: не радуясь ни серебру, ни вину, ни жирному мясу и не желая женщин. Словно грешный старик перед смертью.
Пришел к нему солдат еще до обеда. Чего ему нужно было? Хоть поначалу и не хотел, думал, что клянчить что-то хочет, но согласился принять. Сел за стол свой, велел звать просителя.
Солдат был молод, звали его Михель Греннет, он поклонился и сказал:
— Господин, дозволите ли вы лодки ваши взять, что на пристани у амбаров стоят? Хочу кирпич в Фринланд возить. Там открыть продажу в Эвельрате.
— Эвельрат не близко, чего его в такую даль возить, кирпич и мне нужен, — сказал Волков. — Мне церковь строить еще, монаху моему дом достраивать.