Инквизитор
Шрифт:
— Простите меня, — прошептал я, спешиваясь, пока Иоанна смотрела на нас, оцепенев от страха. — Я не по своей воле. Меня послали. Это все безумие. Просто безумие.
Я подошел к ней и взял ее за руки; у нее были длинные, теплые и жесткие пальцы. Ее лицо поразило меня. Я, кажется, некогда обмолвился, что она не была красивой. Как я мог до такой степени ослепнуть? Ее белая кожа сияла подобно жемчугу. Ее глаза были глубоки и ясны. Ее шея была что башня из слоновой кости.
— Не бойтесь, Иоанна, ибо я стану оберегать вас. Но я должен
— Отец Бернар? — Теперь из дома вышла Алкея, неся с собой «Легенду» с жизнеописанием святого Франциска. Она улыбнулась мне так, словно не было большей радости, чем увидеть меня; она поклонилась и прижала губы к моей руке жестом глубокого почтения. Моей охраны для нее словно не существовало.
— Ах, отец мой, — пылко произнесла она, — как славно, что вы вновь посетили нас. С каким нетерпением мы вас ожидали!
— Увы, Алкея, мой приезд не принесет вам радости.
— Нет, принесет! — возразила она, все еще цепляясь одной рукой за мою руку, а другой обнимая книгу. — Наконец-то я могу поблагодарить вас! Наконец-то я могу рассказать вам, как вы изменили нашу жизнь этим чудесным даром! О, отец мой, нас коснулся Дух Божий!
Когда она обращалась ко мне, в ее глазах были слезы и свет, сиявший сквозь них, как солнце сквозь завесу дождя.
— Поистине, отец Бернар, святой Франциск был близок Господу! Поистине, мы должны следовать его примеру, дабы нас поглотил божественный огонь и мы вкусили пищи духовной.
— Да. Бесспорно. — Да простит меня Бог, тогда у меня не было времени для святого Франциска. — Алкея, солдаты напугали Вавилонию. Пойдите и успокойте ее, пожалуйста. Скажите ей, что я не позволю им причинить вам никакого вреда. Скажите ей, что я ваш щит и ваша крепость. Передайте ей это, хорошо?
— С превеликим удовольствием, — сказала Алкея, лучезарно улыбаясь. — А потом мы поговорим, отец мой. Мы станем говорить о высочайшем покаянии, о Святом Духе и о созерцании божественной мудрости.
— Да-да, конечно.
Я повернулся к Иоанне, которая теперь смотрела на спешивающихся гарнизонных солдат. Некоторые начали развязывать свои седельные мешки.
— Сегодня мы будем ночевать здесь, — поспешил объяснить я, — а завтра утром сопроводим вас в Лазе. Иоанна, прибыл новый инквизитор, и он глупец — опасный человек. Он считает, что вы и ваши подруги — еретики и ведьмы…
— Ведьмы?
— И что вы убили отца Августина. Он не желает слушать голоса разума. Но я прилагаю все усилия к тому, чтобы сместить его. Я полагаю, что он имеет отношение к другому убийству. Если я смогу доказать это, если я смогу допросить соучастника убийства отца Августина, который до сих пор жив… — Увидев, как она бледнеет, я осекся. Я чувствовал, что ей не под силу постигнуть все за один раз, и с такой страстью сжал ей руки, что она поморщилась от боли. — Иоанна, не бойтесь. Вы будете в безопасности. Даю вам слово. Обещаю.
— Кто… кто должен ехать завтра? — слабым голосом спросила
— Вы все.
— Но Виталия больна!
— Простите меня.
— Она не усидит на лошади!
— Сама — нет. Но я поеду с ней. Я поддержу ее.
— Что за глупости! — Теперь она рассердилась. — Такая старая и больная женщина! Как может больная старуха кого-нибудь убить?
— Я же говорю, мой патрон не внемлет разуму.
— А вы? — крикнула она, вырывая у меня свои руки. — А вы что же? Вы уверяете, что вы нам друг, но приехали, чтобы отвезти нас в тюрьму!
— Я и есть ваш друг. — (Друг? Я был ее раб!) — Не осуждайте меня. Я приехал, чтобы защитить вас. Успокоить вас.
Она устремила на меня свой ясный, прямой, грозный взгляд, который пронзил меня, как стрела. Ее глаза были почти вровень с моими. Я и забыл, какая она высокая.
— Успокойтесь, — мягко попросил я. — Мужайтесь. Мы победим, если вы будете следовать моим советам и не станете терять головы. С нами Бог, я знаю это.
Наконец-то она улыбнулась, но улыбкой усталой и недоверчивой. Глядя в сторону, она сказала:
— Хорошо, что вы так тверды в своей вере.
Затем она пошла к дочери.
Я хотел последовать за ней, и убедить ее, и снова коснуться ее (да простит меня Бог), но я не смог. Вместо того, я подошел к командиру моей маленькой свиты, и мы стали обсуждать расположение очагов, мест для ночлега и лошадей. Во дворе под навесом не уместились бы десять человек; солдаты хотели вернуться на ночь в Кассера, где их приняли бы с распростертыми объятьями и отвели спать на гумно. Я сказал, что они все могут вернуться в деревню, но я останусь. Но поскольку об этом не могло быть и речи, шестеро вызвались охранять меня в форте, а остальные отправились обратно в Кассера под дождем в сгущающихся сумерках.
Затем была составлена очередность караулов. Согласно ей, трое из добровольцев могли спать, пока двое охраняли двери фермы, а один сторожил лошадей. На ночлег расположились следующим образом: кровать Виталии отнесли в спальню, чтобы она могла быть ближе к подругам. На кухне (или в той комнате, которая теперь служила кухней) бросили охапку соломы, и это было мне постелью. Один из солдат должен был спать на кухонном столе, другой у очага, а третий у моих ног. Лошадей решили привязать к остову деревянного, крытого некогда соломой навеса, который сохранился во дворе.
Я настаивал, чтобы принадлежавших женщинам кур не трогали, но мое требование не нашло поддержки.
— Кто будет кормить их, когда мы уедем? — спросила Иоанна.
И пять птиц были убиты, выпотрошены, ощипаны и съедены моей оголодавшей охраной; сам я довольствовался только хлебом и луком, поскольку шел пост, в то время как Алкея и Вавилония отказались дотрагиваться до обугленных останков своих птичек: Вавилония была потрясена жестокостью расправы над ними, а Алкее ее убеждения позволяли есть мясо только по праздникам.