Иной мир (Советские записки)

Херлинг-Грудзинский Густав

В 1937 году владелец частной библиотеки, старый поволжский немец Бергер, был арестован и через несколько недель потянул за собой Костылева. После первого допроса казалось, что участие Костылева в деле Бергера скорее случайно. Называя тех, кто брал у него книги, старый немец не забыл и о «высоком, широкоплечем курсанте мореходного училища». Хотя Бергера загнала в тюрьму Великая Чистка, в его деле было немало подлинных следов преступления, которые заострили бы внимание любой полиции мира. В одном-то уж не было никаких сомнений: дальстроевское начальство с Колымы при посредничестве старого немца меняло золото на валюту и предметы роскоши японского производства.

Костылева замучили до потери сознания, били снова, приводя в сознание ведром холодной воды, глаза его еле смотрели сквозь щелки в коре засохшей крови, рот опух от изодранных десен и расшатанных зубов, но Костылев не признавал свою вину с упорством, которое только росло по мере причиняемых ему мучений. Сколь сложным

и непредсказуемым механизмом оказывается человеческий организм! В нем, правда, существует некая вполне определенная граница выдержки, но за нею может в равной степени наступить как капитуляция, так и неожиданный бунт - форма обезболивания in extremis. Состояние постоянного отупения, вызванное прорывом первой линии физического сопротивления и подавлением всех гнезд, которые вместе с болью посылали приказ сдаться, обычно кончается полным параличом воли и вывихом позвоночника, ставшего таким же ненужным, как переломленная палочка в тряпичной кукле; но бывает и так, что одеревенелый от битья организм машинально повторяет последние запомнившиеся усилия отчаянно защищающегося сознания, словно условные рефлексы тела, уже погруженного в агонию. Костылев помнил только одно - как он с бешеной решимостью цедил сквозь стиснутые зубы: «Я ни в чем не виновен, я никогда не был шпионом». Он потерял сознание - и на этот раз надолго, - когда, в последний раз крикнув «нет», почувствовал, как от конвульсивной судороги челюстей у него внезапно выпали передние зубы, и, задыхаясь, выплюнул их вместе с волной горячей крови и рвоты, которая пробилась сквозь перехваченное горло и хлюпнула на стену, словно нефть из проверченной скважины. Он испытал облегчение и погрузился во тьму. Это его спасло. Придя в себя через несколько дней в тюремной больнице, он был уже умыт и забинтован.

На следующем допросе вопрос о шпионаже уступил место более общему разговору о политических взглядах Костылева. Было ясно, что в таком виде НКВД не отправит его обратно в училище и что следствие решено перевести на другие рельсы. Уже не могло быть и речи о том, чтобы спасти изуродованное лицо молодого советского инженера, но еще можно было «спасти лицо» могущественных органов, которые двадцать лет стояли на страже революции. Теория советского права основана на том, что невиновных людей нет. Когда следователь получает в свое распоряжение обвиняемого, он, конечно, может после долгого следствия отказаться от первоначального обвинения, но это не значит, что он не попробует найти что-нибудь другое. Подследственные нашли для этой специфической процедуры отличное определение: «Что тебе «прицепили»?» - спрашивают они возвращающихся с допроса товарищей. В результате, обвинительный приговор - всегда своего рода компромисс: обвиняемый узнаёт, что не был взят «понапрасну», а НКВД беспрепятственно культивирует миф о собственной непогрешимости.

Нет необходимости подробно описывать следствие по делу Костылева, поскольку вся теория дезинтеграции и преобразования личности определенного типа заключенных, приведенная в начале главы, построена на его опыте. Дело Костылева было выделено из дела Бергера и передано новому следователю. Молодой инженер вздохнул с облегчением. Во время следствия, которое тянулось во владивостокской тюрьме с небольшими перерывами почти год, его ни разу не ударили. Ночные допросы иногда начинали напоминать горячие студенческие споры: Костылев защищался, нападал, произносил длинные речи, а вернувшись в камеру, готовился к следующему поединку, как адвокат к процессу. Все это время следователь любезно слушал, лишь изредка вставляя короткие замечания и делая записи. Для Костылева, уже наученного, что у НКВД в случае чего имеются на вооружении и другие аргументы, эти три первые месяца были как утренний сон после ночного кошмара. Он по-своему даже полюбил немногословного, улыбчивого следователя, который угощал его кофе и папиросами, заботливо расспрашивал о ранах на голове и внимательно прислушивался, как только Костылев в задумчивости понижал голос. Однако первая фаза, казалось, ни к чему не приводила. Костылев рассказал о себе всё, признался в своей грешной любви к Западу и потребовал перенести его дело из тюремных стен на общее собрание парторганизации мореходного училища. В конце концов, обвинение в «подверженности влияниям буржуазного либерализма» могло быть в самом худшем случае предметом обсуждения на заседании комиссии партийной чистки, а не единственным пунктом следственного дела в тюрьме НКВД. Его инквизитор держался иного мнения и, в свою очередь, перешел в атаку.

Декорации следствия переменились, как на вертящейся сцене. Костылева будили ночью, через несколько часов отводили в камеру, будили снова на рассвете, вызывали на допросы во время раздачи еды или выхода на оправку, лишили бани и ежедневных прогулок на тюремном дворе. Папиросы и горячий кофе ушли в далекие воспоминания. Костылев ходил растерянный, ошеломленный, с раскрасневшимися от недосыпа глазами, с воспаленной от так и не заживших ран головой, а кровь шумела в голове, как остатки кипятка в жестяном тазу. Бывало, что он шатался и, как слепой, опирался руками о стенку коридора, идучи

среди бела дня на допрос, или терял сознание на жестком стуле перед столом следователя. Днем и ночью в тесном кабинете, где он теперь проводил большую часть суток, черные жалюзи, спущенные за решеткой, отгораживали его от текущего за окнами времени и отдавали в добычу коварных вопросов в ужасающе ярком свете электрической лампы. Иногда ему казалось, что его голова - это огромная подушка, набитая паклей и утыканная тысячами булавок. Он чувствовал их болезненные, тысячекратные уколы и в отчаянии пытался приглушить муки, раздирая бинты на лбу и щеках или затыкая руками уши, в которых булавочные уколы превращались в резкий, металлический, сыпучий звон стальных опилок, ударяющих о дно пустой скорлупки. Он потерял чувство времени, во сне его все время ослабляла поллюция, он срывался с нар при звуке своей фамилии, отуманенный и невменяемый, водя вокруг горящими глазами.

Если бы речь шла только о том, чтобы признаться в абстрактной вине, он был уже, в принципе, готов и несколько раз даже пытался подсказать эту мысль следователю. Но инквизитор, лицо которого переменилось так, словно с него была сброшена маска, вновь требовал фактов. Кто принадлежал к тайной организации в училище? С кем Костылев делился своими взглядами? Где и когда проходили собрания? Какова была практическая цель организации? Какие у нее были контакты за стенами училища? Кто ее возглавлял? Костылев все отрицал последним усилием воли, но чувствовал, что, если следствие протянется еще немного, он начнет придумывать фамилии и факты, чтобы в вымысле найти спасение от опасного вакуума действительности. Эти три месяца своим напряжением и физической мукой были ближе всего к короткому эпизоду пыток, когда еще рассматривалось дело Бергера. Однажды ночью следствие приняло неожиданный оборот: Костылеву дали подписать документ, в котором говорилось, что его агитация в Высшем мореходном училище не приняла никаких конкретных организационных форм.

В третий период следствие вновь полегчало. Костылева раз в неделю, а то и в две вызывали на допросы по вечерам, и главным предметом дружеских бесед стала, для разнообразия, «подлинная картина жизни в Западной Европе». Говорил в основном следователь - как когда-то, вежливый, улыбчивый, всепо-нимающий, - а Костылев слушал или задавал вопросы. Следователь говорил умно и интересно, пользуясь литературой, цифрами и фактами.

Самой перемены тона следствия хватило бы, чтобы после всего пережитого склонить Костылева к разумному акту раскаяния. Но в игру входило нечто большее. Костылев действительно дал себя переубедить, верил каждому слову своего бывшего мучителя. Он слушал, тихо шепча «ужас», расспрашивал о подробностях, сам подсказывал логические выводы на основе узнанных фактов - словом, с таким же искренним возбуждением открывал теперь лживость Запада, как некогда познавал его правду. Могло бы показаться, что гной, разлившийся под кожей, наконец собрался весь в одном месте и вот-вот прорвется. Но инквизитор искусственно затягивал допросы, словно желая окончательно убедиться, что обращение грешника - не только обманный ход беззащитной жертвы. Чего же еще было надо? Костылев был готов к покаянию за все те мгновения, когда он заблуждался и предавался слабости, ибо теперь уверовал наново. Он готов был трудом доказать, что сумеет посвятить жизнь тому, что полюбил.

–  Ну, Костылев, - сказал наконец однажды вечером следователь, - сегодня кончаем. Подпишешь обвинительное заключение - и конец. Все сводится к одному: ты хотел с помощью иностранных держав свергнуть советскую власть.

Костылев скорчился, как от сильного удара. Кровь ударила ему в голову - еще секунда, и он закричал бы: «Ложь!» Но ему хватило сил только обалдело пробормотать;

–  Свергнуть с помощью иностранных держав советскую власть?…

Не спуская с него взгляда, следователь взял дело и бросил на стол листок, подписанный тремя курсантами морского училища, с единственной фразой, подчеркнутой красным карандашом.

–  Читай вслух, - резко приказал он.

–  «Освободить Запад! От чего? От такой жизни, какой мы и в глаза не видали!»

Он положил листок на стол и свесил голову. Ему вспомнилась лихорадка путешествий, мечты о поездке на Запад. Кто знает, кто знает… Все выглядело логичным - нереальным, но ужасающе логичным. Перед ним был столбик много раз проверенных цифр - оставалось только подвести черту и вписать итог. Он попросил у следователя обвиниловку и медленно вывел свою подпись.

–  Могу ли я написать матери?
– тихо спросил он.
– Я ей год уже не писал.

–  Завтра в камере получишь почтовую бумагу и карандаш. По окончании следствия Костылева вернули в одиночку только на минуту, за вещами, и перевели в общую камеру. Он лежал на нарах молча, отстраняясь от разговоров, и глядел в потолок. Итак, кошмар бессонных ночей и полных мучительного напряжения дней окончен. Костылев радовался, что скоро уедет в лагерь. После почти целого года бездействия, иногда столь же мучительного, как допросы и пытки, он хотел наконец-то работать и быть среди людей. «Разве можно жить без сострадания, - твердил он сам себе по ночам, думая о будущих товарищах, - разве можно жить без сострадания?»