Инсбрукская волчица. Том первый
Шрифт:
– - Ножом... Хорошо, каким ножом?
– - Охотничьим.
– - Так... Как вы наносили удары?
Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:
– - Ну, вот я стою, на мне покажи!
– - Ну... Раза три, -- я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.
– - Били наотмашь или целенаправленно?
– - Ну... В шею.
– - Так, с какой целью вы нанесли удары?
– - Убить, наверное...
Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики -- я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания. Не был исключением и этот пасмурный ноябрьский день.
– - Так, Зигель, может всё-таки продолжим разговор? Я
Придётся читать -- всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, в кабинет постучали.
– - Ну что там опять?
– - начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами.
– - В чём дело, Вольф?
– - спросил он у полицейского.
– - Можно вас на пару слов?
– - Ладно, -- ответил Дитрих.
– - Только долго не смогу.
Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны -- они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.
"...Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата -- их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила..."
Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе -- Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им может и не понравиться быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла -- всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.
Сейчас я держала руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот -- Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:
"...Отношения -- хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.
Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?
Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва..."
Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно
Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.
– - Вы чем-то расстроены?
– - спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель.
– - Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.
Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:
– - Опытный сыщик тонко чувствует человека -- вот вы сейчас наверняка думаете, что "эта протокольная рожа меня не разговорит", но вы ошибаетесь -- сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.
Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:
– - Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо -- лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы...
– - Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: -- А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, -- инспектор стал загибать пальцы свободной руки.
– - Полюбоваться на плоды своего труда -- это раз, проверить, все ли улики уничтожены -- это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего -- это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно -- это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного... Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения переполнилась снизу доверху. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, -- инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше.
– - Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.
Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.
– - Что с тобой?
– - встрепенулся Дитрих.
– - Ты побледнела... Воздуха, свежего воздуха!
– - он приоткрыл окно в кабинете.
– - Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра... Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба... И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.