Инспектор и бабочка

Платова Виктория Евгеньевна

– И каким образом конголезец попал в европейскую семью?

– Вряд ли эта история прольет свет на произошедшее в отеле.

– Охраняете частную жизнь вашего клана?

– Разве это не естественное человеческое желание?

– Согласен. Так вы не общались с тем парнем? Ночным портье Виктором Варади?

– Ничего, что выходило бы за рамки дежурной вежливости. Мы здоровались с ним так же, как с любым другим портье на ресепшене. А… что не так с этим самым Виктором?

– Он дежурил в ночь, когда произошло убийство. Вашему Исмаэлю даже удалось поговорить с ним

ранним утром… Исмаэль сам сказал мне об этом.

– И?

– А потом он исчез.

– После разговора с Исмаэлем?

– Нет. Он сдал свою смену позже, но вечером так и не вышел. И никого не предупредил, что не придет, хотя все характеризуют его как исполнительного работника.

– Вы считаете, что он каким-то образом причастен к убийству?

– Он мог стать свидетелем происшедшего…

– Мо!..

Крик маленького ангела, появившегося внезапно, заставляет Субисаррету вздрогнуть; что значит ее требовательное «мо»? Девчонка обвивает шею Дарлинг руками, исподлобья глядя на инспектора.

– Куда ты пропала, Мо?

Вот оно что: «Мо» – еще одно имя Дарлинг, третье по счету.

– Никуда я не пропала, – Дарлинг целует ангела куда-то в подбородок. – Просто разговариваю с нашим гостем. Вы ведь уже знакомы, да?

– Он полицейский. Можно я возьму яблоко, Мо?

– Конечно.

– Зачем он здесь? – девчонка не очень-то вежлива.

– Хочет кое о чем тебя спросить. Если ты не возражаешь.

– Пусть спрашивает.

– Мне лучше остаться? – неизвестно, к кому обращен вопрос Дарлинг: к инспектору или к ангелу, нацелившемуся на самое большое яблоко.

– Я все же хотел бы переговорить с девочкой наедине… Много времени это не займет, обещаю.

– Ну, хорошо, – соглашается, наконец, русская. – Я пойду проведаю Исмаэля. Но скоро вернусь, не беспокойся.

– Я и не беспокоюсь, – заявляет девчонка.

Несколько секунд Субисаррета вслушивается в легкие удаляющиеся шаги русской и только потом, когда она полностью скрывается за массивом рубки, переводит взгляд на ангела:

– Здравствуй еще раз, Лали.

– Привет.

Девчонка забирается на кресло, которое прежде занимала Дарлинг, и складывает ноги по-турецки. Странно, но с уходом молодой женщины пейзаж вокруг инспектора неуловимо изменился. Это не относится к береговой линии, она осталась прежней. Скорее, к краскам дня.

Не то чтобы они поблекли, просто солнце светит не так ярко. Наверное, все дело в облаках, а ведь еще несколько мгновений назад их не было и в помине, а еще – вода. До того ярко-синяя, она неожиданно потемнела.

– Я рад, что все кошки нашлись, детка.

– Вообще, я не очень-то о них и беспокоилась. Никуда бы они не делись.

– С кошками может случиться все, что угодно…

– Это с людьми может случиться все, что угодно, – девчонка проявляет удивительную для ее возраста философичность.

– Да, пожалуй, – вынужден согласиться Субисаррета. – Вот как раз об этом я хочу с тобой поговорить. О том человеке.

– Которого убили?

Девчонка выплевывает свое «убили» как выплюнула бы косточку от сливы, хотя сейчас она хрустит яблоком. У Икера не слишком много

знакомых детей возраста Лали, и все они делятся на две неравные категории. К первой относятся отпрыски сослуживцев, общение с которыми ограничивается улыбкой, подмигиванием, а также фальшивым восхищением детскими радостями, будь то новая машинка, кукла или железная дорога. Для Икера совсем не проблема разориться на мороженое, но дальше этого дело не идет. Другая категория – очень и очень немногочисленная – те, с кем Субисаррета сталкивался по долгу службы. Они проходят по разряду несовершеннолетних свидетелей. Нет ничего тягостнее разговоров с пережившими стресс, а то и трагедию детьми. Конечно, малышей пытаются подстраховать психологи, но на их общем подавленном состоянии это сказывается мало. А Субисаррета всякий раз чувствует себя преступником, заставляющим ребенка заново переживать то, с чем он не должен был соприкасаться в принципе.

Лали – нечто совсем иное.

Инспектор хорошо помнит свое первое знакомство с ней. И тот мимолетный страх, который испытал, заглянув в ее необычные темно-синие глаза. Впрочем, и этот цвет нельзя назвать устоявшимся: он меняется в зависимости от настроения девчонки. Сейчас глаза просто синие, что должно означать умиротворение: ее никто не настигал в неподходящем месте, и потому не нужно фантазировать насчет кошки или кого-то еще. Но умиротворение не очень хорошо вяжется со словосочетанием «которого убили», Лали – странная.

Уменьшенная копия Дарлинг и своей матери одновременно – какой инспектор запомнил ее по фотографии.

– …Которого убили, да, – вслед за ангелом безвольно повторяет Субисаррета. – Я знаю, ты – общительная девочка. Ты разговаривала с ним?

– До того как его убили?

– Да.

– Разговаривала.

– Можешь рассказать мне, как это произошло?

– Он накричал на Ису, и мне это не понравилось. Никто не должен кричать на Ису.

Очевидно, Лали имеет в виду глупейший инцидент с саксофоном.

– И ты решила вступиться за брата?

– Да.

– И что же ты сделала?..

В прошлый раз на ангеле была футболка (то ли с собакой, то ли с насекомым), сейчас – джемпер с потешной круглолицей физиономией, надпись под ней гласит: MAFALDA. Еще один персонаж, который наверняка отыскался бы в магазинчике комиксов, на детской полке. Мафальда – рисованная девочка, способная вызвать только умиление. С Лали, – девочкой из плоти и крови, – нужно быть настороже. Во всяком случае, Субисаррета допускает, что «разговор» с Кристианом Платтом вполне мог вылиться в мелкую пакость. Не опасную для жизни, но оскорбительную.

– Сказала ему, чтобы он не трогал Ису. Иначе ему будет плохо.

– Так и сказала?

– Да.

– А ты умеешь сделать так, чтобы кому-то было плохо?

– Иногда умею. Но лучше до этого не доводить.

Субисаррета никак не может взять в толк, с чем имеет дело, – с простодушием или каким-то особенным детским иезуитством. Но что-то внутри подсказывает: до этого и впрямь лучше не доводить.

– Значит, ты пришла в номер к тому человеку…

– Нет, не так. Я его подстерегла.