Инспектор и ночь (др. перевод)

Райнов Богомил Николаев

Выходим и, поднявшись на несколько ступенек, оказываемся в обширном полутемном холле. Это одно из тех традиционных помещений, которые символизировали буржуазный достаток и служили главным образом для того, чтобы спотыкаться в темноте о мебель. К счастью, ее в этом холле уже нет. Единственное, что я замечаю, это фигуру милиционера у одной из дверей. Профессиональное чутье подсказывает, что мне — туда.

И вот мы в комнате, которая впредь будет именоваться «местом происшествия». Здесь все впритык заставлено мебелью. Тут и комод с мраморной плитой, и два

платяных шкафа — с зеркалом и без; и несколько шатких на вид столиков, и гигантская лжеяпонская ваза; два фикуса по обе стороны двери, ведущей в тот самый зимний сад; кресла, табуретки, половички и масса всяких прочих вещей, от перечисления которых я воздержусь, не имея чести быть страховым агентом.

Как инспектора, мое внимание привлекает тяжелый полированный стол. На нем — коробка шоколадных конфет, наполовину выпитая бутылка коньяка, две рюмки — одна почти пустая, другая — полная. У стола — два стула. В углу комнаты — массивная кровать. Над ней в раме висит портрет мужчины весьма внушительного вида. Поперек кровати — оригинал.

Поза мужчины мучительно неудобна. Но он уже не сможет устроиться получше. Не нравится мне и выражение его лица, не имеющее ничего общего с самоуверенной ухмылкой на портрете, Если присовокупить эту улыбку к обстановке, мы могли бы сделать заключение, что в прошлом хозяин в общем и целом был доволен судьбой.

Осматривая комнату, краешком глаза слежу за маневрами своего приятеля-врача. Это совсем не лишняя предосторожность. Когда Паганини склоняется над трупом, исполненный решимости установить диагноз, я одергиваю его:

— Доктор, только не трогать…

— Обойдусь без советов, дорогой, — бурчит виртуоз и убирает руки.

— Не сомневаюсь. В последний раз мы нашли на ноже убийцы столько отпечатков твоих пальцев, что — пожелал бы я сократить следствие — мог бы вполне задержать тебя.

Сверкает фотовспышка. Потом еще и еще. Лейтенант знает свое дело. Как, впрочем, и остальные. Начало осмотра, опроса, в общем — начало нового рабочего дня.

Некогда гениальные детективы с первого взгляда устанавливали все, в том числе и ласкательное прозвище убийцы. А нам суждено идти по следу черепашьими шагами. Обзорные и узловые снимки. Детали. Статистический отчет. Отпечатки пальцев. И опять писанина. Пока не получится альбом семейных фотографий и документов, не дающих почему-то ответ на главный вопрос: убийство или самоубийство?

— Убийство или самоубийство? — повторяю я уже вслух.

— Вот ты нам и скажешь, дорогой, — мычит себе под нос врач.

— А когда наступила смерть? — спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.

В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти — железно тикают.

— Когда наступила смерть? — повторяет врач, почесывая затылок. — Около полуночи…

— Причина?

— Я чую запах горького миндаля, — произносит Паганини.

— Этот запах напоминает мне детство.

— А мне — цианистый калий.

— Еще что ты мне можешь сказать?

— Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца

явится с повинной, большое дело — переправить акт. Или идти обратным путем: ищи убийцу, а не найдешь — напишем «самоубийство»…

Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осененный идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.

— Доктор! — стонет лейтенант.

Врач поспешно убирает руку, склонившись, нюхает рюмку.

— Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.

— Какого — «Экстры» или «Плиски»?

— Попробуй, — добродушно предлагает доктор. — Ты лучше разбираешься в коньяке.

И удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушенный взгляд.

— Все до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты, может мерещиться убийство.

— Верно, — киваю я. — Особенно если бы не вторая рюмка. Но когда двое выпивают и после выпивки остается только один труп, приходится проверять, кто тот другой, что так легко перенес цианистый калий.

При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной — пусть себе спокойно нюхает рюмки — и выхожу в холл.

— Кто еще живет здесь? — спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.

— В комнате налево — Димов, адвокат. А здесь, справа, — Баевы.

— И это все обитатели дома?

— Нет, почему же? Внизу, в подвале, тоже живут люди.

— Что ж, пойдем посмотрим. У подвалов всегда подозрительные биографии, потайные двери, подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.

Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побеленный коридор, освещенный примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три дзери. Стучу в первую — она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю удостоверение.

— Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверное, сказали. Я даже хотела подняться наверх — может, что надо, — да мне велели сидеть здесь и дожидаться.

Вхожу в комнату и бегло осматриваю обстановку. Здесь тоже все заставлено, как и у покойника, с той лишь разницей, что мебель — пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нем вышит лев, пробирающийся сквозь заросли ядовито-зеленых огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:

— Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но все же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя соседка и приятельница Мара. Она, знаете, всегда говорила: «Этого человека и старость не берет!» Покойный Маринов не дряхлел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…

— Постойте, постойте, не все сразу… — останавливаю ее. — Будем говорить по порядку.

Женщина с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она, должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану: первое, второе, третье. Потом соглашается: