Инспектор и ночь (др. перевод)

Райнов Богомил Николаев

— Учитывая мою специальность…

— Врач может давать общие советы.

— О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне.

— Врач обязан помогать каждому.

— Плевал я на принципы, — неожиданно взрывается Колев. — Плевал, когда речь идет о людях такого сорта, как Маринов.

— Плюете? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…

— Значит, по-вашему, во имя принципа

надо было оказывать услуги и Маринову? — сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.

— Конечно, — без колебаний отвечаю я.

— А вы знаете, о чем просил меня Маринов?

— Надеюсь, вы мне скажете.

— Об абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты — нет?

Колев улыбается — на этот раз не очень приветливо — и в сердцах мнет в пепельнице окурок.

— Простите, не знал, — извиняюсь я. — А сам он болел чем-нибудь серьезным?

— Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил.

— В каком именно смысле слова? Бабник, что ли?

— В полном смысле слова. Человек, развращавший все вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Заигрывал с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних…

Пока никто даже не намекнул о своих симпатиях к покойному Маринову. И доктор — не исключение. Уже совсем рискованно запрокидывая шляпу, спрашиваю на прощанье:

— Речь идет о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите — Маринов ею играл.

— Да, говорю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.

— Вы на моем месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутье мне подсказывает, что Баева доверяла вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.

Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.

— Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще беспринципен. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да и растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора — просто несчастное запутавшееся существо.

— Ваше объяснение мне кажется не менее путанным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…

Сказал — и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога.

— Но как можно не замечать очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает

от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюбленного дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетет другой. И настолько ее опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестер, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.

Он продолжает в том же духе, в сердцах рубя фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он исчерпался, примирительным тоном говорю:

— Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.

И не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.

На улице все та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком — и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в толчею — и мыслям сразу делается тесно. Они заземляются. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это не означает, что ты скоро будешь обедать.

Выхожу у Судебной палаты, миную — уже транзитом — Торговый дом и перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, торопливо покидающих свои окошечки на обед. Меня интересует одно-единственное окошко — где висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой — человек, уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом. Если судить по его выражению, то для такого человека наивысшее наслаждение — читать свежие некрологи.

Я подхожу и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчеты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.

— Касса закрыта, — рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.

— Тем лучше, — соглашаюсь я.

— Вот какие мы, оказывается, остроумные, — дарит мне Баев мрачный взгляд. — Ждать не имеет смысла.

— В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?

И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек, надувающий шар, испытывает явное смущение, но безуспешно пытается его скрыть.

— Вы могли бы с этого начать, — рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малость. — Что вас интересует?

— Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.

— Умер?! — выкатывая глаза, переспрашивает Баев.

— Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже знаете эту скорбную новость?