Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

К моему удивлению, зрители здорово хлопали. И академик. Я раскланялся, хотел было уйти. Но зал просил еще что-нибудь спеть.

Я выхватил из общей массы лица Ксении Филиппов­ны, радостно улыбающейся мне, Клавы Лоховой, почему-то пришедшей без мужа, Ларисы…

Мое волнение поулеглось. И раз уж понравилось, по­чему бы действительно еще не спеть?

И вторую песню, Окуджавы, я, кажется, исполнил с вдохновением.

Совсем не понятно, почему на этот раз хлопали не очень. Может быть, Есенин нравился больше?

Я

не стал дальше испытывать судьбу и удалился за кулисы. Там столкнулся нос к носу с Чавой. Он тихонько настраивал свою гитару. Мне показалось, что он слегка усмехнулся, увидев меня.

И откуда он свалился на мою голову? Коля говорил, что Чава заболел. Поэтому и просили выступить меня. Но пастух явился, несмотря на температуру…

Правда, брюки у него были мятые, сорочка простень­кая, из хлопчатобумажной ткани, и гитара похуже моей, с облупившейся краской на грифе и деке. Но пел он луч­ше. И намного. Я-то уж знаю. Его не отпускали. Он пел одну песню за другой.

Репертуар он целиком перенял у Сличенко — «Клен ты мой опавший», «Ай да зазнобила…», «Я люблю тебя, Россия». И нашим станичникам казалось, наверное, что лучше Чавы петь не может никто. Даже тетя Мотя, биле­терша клуба, восхищенно шептала:

— Ай да хлопец, ай да певун! Получше этого самого Сличенки, ей-богу…

Катаеву я ничего не сказал. Он и не догадывался, ка­кую свинью подложил мне. Правда, за кулисами, похло­пав меня по плечу, он бросил:

— Ты тоже в норме, младший лейтенант!

Это «тоже» окончательно испортило мне настроение. Лучше бы Коля вообще промолчал.

После концерта многие станичники стали расходить­ся по хатам. Молодые оставались на танцы.

Академик был в таком восторге, будто побывал в Большом театре. Особенно хвалил Чаву. Я находился совсем рядом и слышал, как он не мог унять своего уми­ления. Нассонов, все еще переживающий провал лек­ции, млел от похвал и чтобы еще больше удивить гостя, сообщил, что Чава всего-навсего пастух.

— Скажите-ка,— заохал старичок, качая головой,— простой пастух! А этот мальчик, который пел первым, то­же пастух?

— Нет,— замялся председатель.

— Тоже, однако, ничего. Мило… вполне мило.

Я был рад, что больше никто не слышал этого разго­вора.

Академик начал прощаться. Председатель стал про­сить его посмотреть жеребят, полученных в результате «селекционной работы, широко производимой в кол­хозе».

— Что вы, любезный,— отмахнулся старичок,— я в этом ничего не понимаю!

— Как? — удивился Нассонов.— Вы же, так сказать, занимаетесь проблемами наследственности… Может быть, подскажете, в каком направлении нам двигаться?

— Видите ли, дорогой товарищ Нассонов, я всю жизнь имею дело с дрозофиллой. Есть такая маленькая мушка, всем известная…

— Так мы вам можем выделить целый табун для экс­периментов! — вдохновенно предложил Геннадий Петро­вич.— Разворачивайтесь…

Академик засмеялся:

—

Человеческой жизни тогда не хватит, чтобы ре­шить самую крохотную проблему в генетике. Через сколько лет лошадь дает потомство?

— Через три-четыре…

— Вот видите. А мушка дрозофилла — двадцать во­семь раз в год! Это значит, что только за один год можно проследить двадцать восемь поколений модели. А чтобы такие же результаты получить с лошадью, надо прожить сто двенадцать лет. А мне бы еще хоть пяток протянуть…

Смущенный Нассонов стал нахваливать здоровье гостя. Тот еще больше развеселился. Так они и покинули клуб. Председатель пошел проводить академика до кол­хозного «газика», поджидавшего у самого крыльца.

Зачем я остался на танцах, сам не знаю. Наверное, почувствовал что-то. Так бывает. Где-нибудь в людном месте, в разношерстной компании ощущаешь; зреет нечто неуловимое, едва проскальзывающее настроение ссоры или драки.

А может быть, у меня начало вырабатываться про­фессиональное чутье?

Казалось, все идет нормально. Наши, станичные, вели себя как обычно. Стояли группками. Выходили курить. И тогда через окно были видны головы и сизый дымок над ними. Конечно, подшучивали над девчатами. Беззлобно, скорее по привычке.

А те, другие, городские, приехавшие в гости к Женьке Нассонову, вели себя настораживающе.

Я еще подумал о том, что деревенские ребята для ме­ня уже «наши», а друзья Женьки — «чужаки».

Интересно, отпустила им Клава ночью вина? А как же! Хоть и молокосос, а Нассонов! Ну покуражилась над парнем, а в магазин, точно, сходила…

Чава не танцевал. О чем-то спорил с Колей Ка­таевым.

Лариса скучала, изредка поглядывая в его сторону…

Я про себя злорадствовал. Но к ней не подходил. На­до подождать. Выдержать.

И все-таки больше всех меня настораживал Женька. На меня он не смотрел. Стыдился, что ли, ночного ви­зита?

Он задевал девчонок, подначивал своих дружков на что-то. Я тихо сказал об этом Катаеву. Он отмахнулся:

— Мерещится тебе, младший лейтенант. Женька — трус. Перед городскими пижонит…

Объявили дамский танец, и не успел я глазом морг­нуть, как передо мной выросла Клава Лохова.

С досады я готов был провалиться сквозь пол. Пока­залось, что Лариса направлялась ко мне…

Ничего не оставалось делать, как закружиться в вальсе с нашей продавщицей. Надо сказать, что танце­вала она неплохо. А по мне пусть отдавила бы все ноги, но лишь бы это была другая… Та, что танцевала с Колей Катаевым. «Хоть не с Чавой»,— вздохнул я, незаметно наблюдая за Ларисой.

— Эх, где мои двадцать лет! — улыбалась Клава. Одета она была красиво. Еще бы, сапожнику быть без сапог! — Ни одной танцульки не пропускала. Теперь что? Детей трое душ. С мужиком и то не можем вместе в клуб прийти. Вот и развлекаемся по очереди… Завтра его в кино отпущу…