Инструмент
Шрифт:
— Но если вы загубите Лукаса сейчас, тогда не видать нам от него других пьес.
— Значит, его легко загубить? А первоклассный талант такими пустяками не загубишь.
— Откуда вам это известно? — сказал Эллис.
— Не задирайте меня, Эллис. Если вы хотите, чтобы я подал в отставку, мое заявление через полчаса будет лежать у вас на столе.
— Бросьте нести чепуху, Сид.
— Ишь ты, какие слова. Бросьте нести чепуху.
— Если башмак надеть на другую ногу, то есть если б я работал на вас, а не вы на меня, вам моя точка зрения была бы ясна. Так что будьте добры стать на мою точку зрения. В один прекрасный день вы, может, будете
Объекты этой политики то принимали, то откладывали принятые решения, и в первую очередь основное — кому где жить. Бэрри Пэйн перебрался в пансион в Ист-Сайде, оставив в квартире два шкафа с одеждой и разное другое имущество. Янк Лукас оставил свой скромный гардероб в гостинице «Алгонкуин», а запас рубашек, нижнего белья и пижам держал у Зены. Фактически Янк и Зена жили теперь вместе, он ночевал у нее; почти всегда они вместе завтракали, обедали и ужинали. На людях они появлялись редко, а уж если появлялись, то не в тех ресторанах, где подвизаются пресс-агенты. Через неделю Зена сказала Эллису, что номер в «Джадсон-Армз» ей больше не требуется — эта проблема решилась сама собой. Проблема денег оказалась несколько сложнее: Бэрри Пэйн мог заартачиться. Зена получала жалованье — 1500 долларов в неделю с момента подписания контракта с Эллисом Уолтоном, но в контракте был пункт, по которому это жалованье выплачивалось ее агенту, то есть Бэрри Пэйну. В разговоре по телефону Бэрри согласился внести жалованье Зены минус комиссионные на ее личный счет в банке. Но подчеркнул, что она живет в квартире, которая принадлежит ему. Пока что, сказал Бэрри, он не собирается драть с нее семь шкур, но, если она намерена жить там же после нью-йоркской премьеры, пусть тогда кто-нибудь из них или они оба наведут порядок в этом деле, и лучше всего, чтобы Лукас перевел квартиру на свое имя. Поскольку квартирная плата около 10 тысяч долларов в год, Лукасу она явно не по карману, пока он не получит больших денег, но Бэрри не собирается содержать Лукаса после бродвейской премьеры.
— Он мог бы еще и не так нас прижать, — сказала Зена.
— Да, конечно, — сказал Янк. — Он, наверно, посоветовался со своим адвокатом. Я понятия не имею, какие порядки в этих кооперативных домах. В Спринг-Вэлли их нет; единственный вид кооперативного содружества заключался в том, что у нас был уговор не очень шуметь после одиннадцати вечера. Если кто захочет поколотить свою жену или приятельницу, колотите до одиннадцати. Этот уговор соблюдался не всегда, но все-таки.
— А ты мог бы меня поколотить? — сказала Зена.
— Поколотить — вряд ли. Стукнуть, вероятно, смогу, если ты это заработаешь.
— Заработаю? Как?
— Не знаю. Во всяком случае, ради удовольствия бить не стану. Даже если ты сама попросишь. Я знал одну такую певицу. Это, пожалуй, первое, что мне запомнилось в Нью-Йорке. Бить ее она не просила. Ей хотелось, чтобы я полоснул ее бритвенным лезвием. Вот тогда мне стало ясно, что я расстался со своим Спринг-Вэлли и вышел в огромный новый мир.
— И ты полоснул ее?
— Да. Разок.
— Где?
— У нее в комнате.
— Нет, по какому месту?
— По животу. На меня это никак не повлияло, а на нее — да. По правде говоря, я испугался. Порез был неглубокий. Когда бреюсь, и то бывает глубже. Испугался я потому, что ничего не почувствовал. Я бы должен ужаснуться, а ужаса не было. Но ведь если я способен на такое, то меня
— А ты зазови ее как-нибудь к себе и предложи вырезать ей аппендикс, — сказала Зена. — Она, бедненькая, истосковалась по ласке.
— Смейся, смейся. Мне-то совсем не было смешно. Я тогда о себе думал.
— Если ты хочешь избавиться от этого, поди возьми бритву и полосни меня, — сказала Зена.
— Еще чего! Не вздумай сказать, что тебе тоже такое нужно.
— Нет, я бы, наверно, упала в обморок, но я все сделаю, все, что ты захочешь. Так я тебя люблю.
— По-моему, к любви это не имеет никакого отношения.
— По-моему, тоже, но ты никогда не был влюблен. Тебе казалось, что ты любишь свою жену, но она-то чувствовала, что любви нет.
— Ты думаешь, чувствовала?
— Да. Я помню, какие глаза были у мальчишек, когда они в первый раз видели меня раздетую. И у тебя было такое же лицо, когда ты в первый раз увидел ее раздетую. «О Господи! Вот как оно бывает!» А это тоже не имеет никакого отношения к любви.
— Хорошо. А что же такое любовь?
— Ты хочешь, чтобы я дала тебе определение любви?
— Очень хочу.
— Хорошо. Любовь — это то, что я чувствую к тебе, чего я никогда ни к кому не чувствовала и чего ни одна женщина не чувствовала к мужчине. И чего ни один мужчина не чувствовал к женщине.
— По-твоему, это определение?
— Да. Мое определение. А твое будет лучше? — сказала она.
— Я и пробовать не стану. Это не определение любви. Это описание того, что ты чувствуешь. Оно не охватывает всего предмета, как требуется от точного определения.
— Нет, охватывает. Лучшего определения я в жизни своей не слыхала. А хочешь узнать, что такое жизнь? Жизнь — это ваза с вишнями и больше ничего, — сказала она.
— Вот как?
— Да, да. Жизнь — это ваза с вишнями.
— Ну что ж, тут я, пожалуй, соглашусь с тобой. Крупнейший философ Руди Валле утверждал, что жизнь — это аквариум с золотыми рыбками и больше ничего. Я принимаю любое определение. Но когда рассуждаешь о жизни, перед тобой нечто осязаемое. Конкретное. Любовь не то. Жизнь была, есть и будет. Любовь — прихоть, фантазия. Мы пытаемся определить неопределимое, которое определить нельзя, ибо оно не существует. Одному человеку кажется, что вот уже пятьдесят лет он любит одну и ту же женщину, а у другого — эрекция, потому что он увидел два дюйма женского бедра в метро. В обоих случаях это прихоть, фантазия. Cotigo ergo sum. Вздор. Мысль не имеет никакого отношения к бытию. Бытие есть бытие, и оно не требует подтверждения мыслью. Жизнь действительно ваза с вишнями. Или наоборот: ваза с вишнями — это жизнь. Но с другой стороны, ваза с мыслями — это отнюдь не жизнь. Покажи мне такую вазу.
— Твоя пьеса, — сказала она. — Твоя пьеса — это ваза с мыслями.
— Если я возьму свою рукопись и положу ее в вазу, можешь назвать это вазой с мыслями. Но нет. Это будет ваза с бумагой, на которой какие-то значки, только и всего. Cotigo ergo sum…
— Ты уже второй раз так говоришь. Что это значит?
— Это значит: «Я мыслю, следовательно, я существую…» Один философ по имени Декарт… Ладно, вникать не будем. Мы только начали проходить это в колледже, когда мне пришлось уйти. Словом, Декарт рассуждает так: если ты можешь мыслить, ты существуешь. Я с этим не согласен. Я рассуждаю так: cotigo ergo cotigo. Я мыслю, следовательно, я мыслю. Дальше этого я не иду.